Азриэл оделся и пошел к Мирьям-Либе. Договорились, что Ольга будет ждать его у дилижанса. В это утро даже Мирьям-Либа выглядела куда лучше. Вокруг нее крутилась сиделка Хела, которая ухаживала и за Мирьям-Либой, и за ее рыжеволосой соседкой. Мирьям-Либе хотелось поговорить, она болтала о том о сем. Не мог бы Азриэл что-нибудь придумать, чтобы к ней приехал отец? Она хочет повидать его перед смертью. А повлиять, чтобы Люциана выпустили пораньше? Ему еще восемь месяцев сидеть. Почему Азриэл не переедет к Ципеле, в Маршинов? Правда, что Юхевед уже бабушка? Мирьям-Либа рассказала, что недавно приезжали дети, Владзя и Мариша. О, они такие красивые! Но немножко чужие. Дочь еще ничего, а сын был к ней совсем холоден… Пришла рыжая соседка. Видно, она тоже была не прочь поболтать с Азриэлом, у легочных больных нередко наблюдается эротомания. Мирьям-Либе это не понравилось, и она жестом показала женщине, что той лучше уйти.
- Ты так редко приезжаешь, - сказала она Азриэлу. - Наверно, больше не увидимся.
- Ты еще поправишься.
- Кого ты обманываешь?
Он помог Мирьям-Либе сесть в кровати и подложил ей под спину подушку. Азариэл заметил, что сегодня на ней роскошная ночная рубашка, наверно, подарок Фелиции. Мирьям-Либа надушилась и причесалась. Желание нравиться не покидает женщину даже на смертном одре.
- Ты все такая же красивая, - сказал Азриэл.
- Ай, кому это нужно?
Вдруг она стала серьезной.
- Азриэл, знаешь что? Я ведь была в тебя влюблена. До того как появился Люциан.
Азриэлу стало не по себе.
- Я тоже тебя любил. Много лет.
- Шайндл так ревновала… Сколько мне тогда было? Семнадцать, кажется. И вдруг пришел он и меня околдовал. Но я дорого заплатила.
- Ты была с ним счастлива? Хоть немного?
- Один день или два.
Азриэл опустил голову. Мирьям-Либа посмотрела в окно.
- Азриэл, ты веришь в Бога?
- Смотря что под этим понимать. Но вообще нет, не верю.
- А я всегда верила. А теперь кажется, что там ничего нет. Почему так? Скоро священник придет и всякое такое. И что мне делать?
- Не думай об этом.
- А о чем еще думать? Верю, но, когда беды сыплются со всех сторон, так что ни вздохнуть ни охнуть, начинаю сомневаться… Азриэл!
- Что, милая?
- Азриэл, не обижай Шайндл!..
Азриэл не понял связи между этими двумя мыслями. Но он давно знал, что законы ассоциации вовсе не такие, как считают психологи. Человеческая мысль внезапно перескакивает с одного на другое.
- С чего ты взяла, что я ее обижаю?
- Да так. Никого нельзя обижать на этом свете.
- Ты права.
- Дай руку.
Ее ладонь была теплой и влажной. Из леса опять донеслось: "Ку-ку!" Та же самая кукушка? Конечно, нет, и при этом та же: тот же голос, тот же тон и тот же смысл. Эта птица жила миллионы лет назад и, наверно, будет кричать "ку-ку!" еще долго после того, как человеческий род исчезнет с лица земли.
Глава X
1
Лето прошло. В Варшаве выпал снег и тут же превратился в грязь, смешавшись с конским навозом. Как почти каждую зиму, старики твердили, что не помнят таких холодов. И опять, как всегда, беднякам не хватало угля. Больницы были переполнены. Покойников не успевали отвозить на кладбище. В клинике бонифратров пациенты лежали в коридорах. Город рос, за лето возвели немало новых домов и целых кварталов, но женщины рожали, и было много приезжих: евреев, поляков и даже русских. В Варшаве становилось все теснее. Каждую зиму что-нибудь происходит. Реб Менахем-Мендл Бабад стал терять зрение, оно ухудшалось у него с каждым днем. Окулист сказал, что на обоих глазах катаракты и надо делать операцию. Работу над книгой пришлось прервать, и разрешать вопросы, с которыми к нему обращались, раввину тоже стало трудно. Попробуй определи, чиста ли женщина, если толком не видишь пятен крови на белье, и кошерная ли утка, если не можешь как следует рассмотреть ее внутренности. На помощь приходила Тирца-Перл. Более того, она вслух читала мужу Мишну, Рамбама и "Шней лухойс габрис". Реб Менахем-Мендл удивлялся, за что Небеса вынесли ему такой приговор, и принимал его с благодарностью. Он вырастил негодных детей, он редко ездил к праведникам. Кто знает, может, он так старался защитить Раши, что где-то сказал резкое слово о мудрецах, написавших "Тойсфес". На небе всё учитывают. Но он еще здесь, на этом свете - вот оно, милосердие Божие. Наверно, Всевышний хочет, чтобы раввин предстал перед Ним, искупив свои грехи при жизни. "Бог не посылает плохого". Реб Менахем-Мендл помнил слова Геморы: "Человек обязан благословлять за плохое, равно как и за хорошее". Слава Богу, реб Менахем-Мендл еще в детстве выучил немало глав Мишны наизусть. Отец, реб Азриэл, за каждую выученную главу давал ему грош. И теперь эти знания очень пригодились. Все предначертано свыше. Когда реб Менахем-Мендл еще был ребенком, на небесах уже знали его будущее и позаботились, чтобы на старости лет он не остался без дела. Теперь он стал реже изучать Тору, зато смог больше времени уделять молитве и людям, которые приходили к нему за советом или просто излить душу. Какую-нибудь заповедь всегда можно выполнить.
Осенью в Отвоцке умерла Мирьям-Либа. В день ее смерти произошло одно странное событие. Утром Калман сидел в своей синагоге и читал псалмы. Вдруг через полуоткрытую дверь вошла женщина. Она появилась совершенно бесшумно. В первую секунду Калман принял ее за служанку Бейлу, но это была молодая женщина, худая и бледная. На ней были платок и безрукавка. Калман узнал свою дочь Мирьям-Либу. Он уже открыл рот, чтобы накричать на нее и выгнать из святого места, но она улыбнулась, прижала палец к губам и тотчас исчезла, словно растаяла в воздухе. Калман был потрясен. У него никогда не было видений. И сном это тоже не могло быть, все произошло наяву. Он вышел во двор, но никого не увидел, не было даже следов на снегу. Калман понял, что его дочь умерла. В тот день он постился, а еще через пару дней пришло письмо от Азриэла. Он был с Мирьям-Либой в ее последний час и сообщил точное время смерти. Ее кончина минута в минуту совпала с видением Калмана.
Калман прекрасно знал, что по выкрестам не справляют траура, не разрывают одежд и не сидят на полу босиком. Но ему не давал покоя увиденный призрак дочери: бледное лицо, грустная улыбка и такой родной, знакомый жест, которым она прижала палец к губам, чтобы Калман не кричал и не сердился. Рвать одежду нельзя, но Калман нашел старый кафтан с разорванными лацканами, который он надевал после смерти Зелды. Читать поминальную молитву Калман не осмелился, но изучать в память о заблудшей душе Мишну, наверное, не запрещено - так он решил. Калман выискивал главы, которые начинались с тех же букв, что имя дочери. Конечно, Мирьям-Либа совершила величайший грех, разменяла червонец, но она уже понесла наказание. Злодеи редко получают по заслугам на этом свете, обычно они наслаждаются жизнью, чтобы потом претерпеть муки ада. А Мирьям-Либа была наказана здесь, ее жизнь была полна горя и страданий. Она умерла молодой. Может, она заслужила прощение? Может, мать походатайствовала за нее перед Богом? Калман сидел над книгой и плакал. Он был один у себя в синагоге, никто не знал, в память о ком он зажег свечу, в память о ком учит Мишну. Господь милосерден, и Он знает: в том, что Мирьям-Либа сбилась с пути, виноват Калман. Нельзя было выдавать замуж младшую дочь раньше старшей. Но он был так поглощен делами и деньгами, что забыл о детях. Это Калман - истинный злодей…
Когда Калман раскачивался над книгой, слезы лились у него ручьем. Он постился. В голове звучали незнакомые напевы, он никогда их не слышал или давно забыл. То и дело он бросал взгляд на поминальную свечу. Огонек дрожал, покачивался, коптил, тянулся вверх. Раз Мирьям-Либа явилась Калману в день своей смерти, почему ее душа не может находиться здесь сейчас? Калман чувствовал, что у него в голове что-то перевернулось. Напали сомнения. Может, не надо было отказываться от дочери? Может, лучше было поехать к ней, поддержать деньгами или добрым словом? Вдруг удалось бы ее спасти? Майер-Йоэл дал ему тогда плохой совет, и Калман запутался во лжи. Он пытался сохранить свое имя, вместо того чтобы спасать дочь. Только теперь он понял, как нужно было поступить: бросить все дела, поехать за ней, осыпать ее подарками, упасть ей в ноги, попросить прощения. Может быть, за кругленькую сумму этот сумасшедший Люциан согласился бы оставить Мирьям-Либу в покое. А вместо этого Калман справил по ней траур. Слишком поздно он поумнел. И так во всем. Человек задним умом крепок. Но почему, почему?..
Обычно после Мишны читают поминальную молитву, но для нее нужен миньян, а Калман был один, поэтому он стал читать псалмы:
- Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжелое бремя отяготели на мне… Я согбен и совсем поник, весь день сетуя хожу…
Не бывает так, чтобы все пропало, любой грех можно искупить, у каждого человека есть надежда на прощение. Грусть и утешение были в псалмах. Чем старше Калман становился, тем больше смысла, больше мудрости видел он в этих святых словах. Он не раз думал, что в псалмах говорится не только о будущем мире, но и об этом. Они куда лучше любых марципанов и театров. Калман решил, что каждый день будет читать по десять псалмов. Но не мог остановиться и читал одиннадцать, двенадцать, тринадцать…