- …Звонили из "Комсомолки", - услышала Саша голос узбека (он очень хорошо говорил по-русски). - Обещают напечатать сразу, просят еще прислать. А мы печатаем все три. И ждем вас к себе. Что вы пропали? Ну, работа не по вас, но дело такое…
Саша перевела взгляд на Митю. Он, похоже, не радовался добрым вестям, слушал учтиво, отвечал сухо:
- Благодарю вас. Хорошо, загляну.
На прощанье молодой узбек вежливо поклонился Анисье Матвеевне, подождал, чтобы она протянула руку.
- Мамаша? - спросил он и поклонился.
- Подруга жизни? - сказал он, останавливаясь перед Сашей.
- Подруга!
Саша улыбнулась так добро и благодарно, как только умела. Под ее взглядом юноша расцвел, и снова засияла его ослепительная улыбка.
- Митя! - радостно сказала Саша, когда дверь за гостем захлопнулась. - Подумай, как славно! Сами пришли!
- Оставь! - ответил он. - Неужели ты не понимаешь, что это… это просто художественный свист?
- не поняла Саша.
- Художественный свист! - сухо пояснил Митя. - Так называемая трепотня. И я не думаю… не считаю, что надо так уж приветливо улыбаться совершенно незнакомому человеку. По-моему, в этом не было никакой необходимости.
- Митя, да что ты?! Он ничего не ответил.
- Нянька… - сказал он, обращаясь к Анисье Матвеевне, и не успел договорить.
- А ты зачем тетю Анисю называешь "нянька". Это грубое слово! - сказала Аня.
И вдруг Митя встал. Его рука дрожала страшнее и больше, чем всегда. Он надел шинель.
- Я совсем забыл, - сказал он. - Я обещал заглянуть к Светловым. Я буду поздно, не ждите меня.
- Эх, мужики, мужики, - вздохнула Анисья Матвеевна, когда дверь за Митей захлопнулась, - в другой раз слабее всякой бабы.
Саша сидела, сжав зубы, глядя прямо перед собой.
- Вот что, матушка, послушай меня, - продолжала Анисья Матвеевна. - Грех говорить, ты труда не боишься, расторопная, а все равно вижу - выпало тебе в жизни счастье, любовь тебе даром достается, искать, видно, еще не приходилось. Я не про мужиков говорю. Вот хоть старуха Мухамеджанова - кто ты ей? Никто. Тьфу. А она за тебя горой стоит, ровно ты ей дочка. И кум то же самое. И бабка эта, музыкантша: "Сашенька, Сашенька!" И вроде бы тебе люди опора. А сама ты опорой кому была? А? Что молчишь? Тебя спрашиваю! Вот то-то, что не была еще! А мужик, хоть и солдат, хоть и герой из героев, а опора ему нужна. Понятно говорю?
- Понятно, - ответила Саша.
Она бы и хотела стать ему опорой, да как? Митя не делил с ней своих забот. Но она видела, что "так называемая трепотня" захватила его с головой. Он вставал рано и приходил в редакцию одним из первых. Он съездил уже в Маргелан, Фергану и Чимган и привез кучу отличных снимков, по вечерам сам делал подписи под фотографиями, и четыре из этих фотоочерков уже были напечатаны в "Правде Востока" и один в "Комсомолке". Митя был полон виденным, у него то и дело возникали новые идеи и планы. Иногда ночью во дворе снова вспыхивала его трубка, и Саше казалось, что она горит огоньком надежды и нетерпенья. Он ждал утра - и это было хорошо.
Но все, что он делал, он делал сурово, сердито, неприветливо.
- Когда ты вернешься? - спрашивала Саша.
- Право, не знаю, - отвечал Митя.
"Право, не знаю" - это можно сказать ласково, а можно сердито. Он говорил сердито. А бывало так:
- Хорошо съездил?
- Обыкновенно.
А иногда вместо ответа он говорил:
- Я работаю, пожалуйста, не мешай.
Я все могу, когда меня любят, - думала Саша, - но когда меня не любят, я не могу ничего. Он не должен, не смеет так отвечать. Я никому, даже чужому так не отвечу. А мне ведь тоже бывает не сладко.
Однажды вечером купали Катю. Она лежала в корыте, вытаращив глаза и несмело дрыгая худыми ногами. И вдруг открылась дверь, из сеней пахнуло холодом. Аня с Дружком вбежали в комнату. Шапка у Ани съехала на затылок, в комнате то ли от Аниного свалявшегося воротника, то ли от Дружка запахло псиной.
- Закрой же дверь! - сказал Митя, загораживая собою корыто. - Аня, ты что, оглохла?
- Сам ты оглох! - ответила Аня.
- Это она верно заметила! - сказал Митя. - Так мне, глухому дураку, и надо.
- Она не хотела тебя обидеть, она просто повторила твои слова, - произнесла Саша.
- Я понимаю, - ответил он и сам закрыл дверь. Вечером, когда сидели за столом, Аня потянулась за хлебом и опрокинула пиалу с похлебкой.
Эх, Анюта, руки твои крюки! - сказал Митя.
Всем известно, как за мачехой-то жить: перевернешься - бита и недовернешься - бита! - промолвила Аня, глядя на Митю исподлобья,
И вдруг лицо его дрогнуло и стало лицом прежнего, нет, еще лучшего Мити. Губы его были крепко сжаты, но глаза, смотревшие, как Анины глаза, - исподлобья, вдруг улыбнулись.
- Эх ты, дурак, дурак! - сказал он Ане и взъерошил здоровой рукой ее волосы.
Что же в тебе? - подумала Саша, радуясь этому прежнему лицу, этому взгляду. - Какой же ты? Кто ты?
"Вот бывает, - писала Саша, - смотришь в озеро - и видишь дно. Так бывает и с книгами - хорошая книга, прозрачная, чистая, дно видишь. И с человеком - хороший, ясный, и все про него знаешь, видишь дно. А бывают такие озера, книги и люди, где дна не видишь, его будто нет. И сколько ни гляди, сколько ни пробуй, - нет и нет.
И как я в него ни вглядываюсь - моим глазам он не дается. Все глубже, глубже, уж захлебываюсь. А дна нет. Что же он - бездонный? И я никогда не научусь его понимать?"
Проснувшись ночью, Саша увидела, что он сидит за столом, перелистывая детский дневник.
- Митя, - позвала она шепотом.
Он взглянул на нее, ничего не ответил и отодвинул тетрадку в сторону. Потом набил трубку табаком и молча вышел из комнаты.
Она приподнялась, не вставая, потянула тетрадку к себе и прочитала свою вчерашнюю запись:
"Плохо мне. Но почему же я так бегу с работы домой? Почему так радуюсь, когда он возвращается? Чего же я хочу, чего мне надо? Может, и у других, как у нас. Но я-то знаю, знаю, что бывает иначе. Нет, об этом думать нельзя. Людей не сравнивают…"
Она схватила платье, кое-как натянула его на себя, сунула босые ноги в туфли и, открыв двери на улицу, столкнулась с Митей.
- Куда ты на ночь глядя? - спросил он спокойно.
- Митя, я хочу сказать тебе…
- Не надо ничего объяснять. Я сам виноват, незачем было совать нос куда не следовало.:
- Нет, это и твой дневник. Я рада, что ты прочитал, послушай…
- Я не хочу слушать. Заворочалась во сне Аня.
- Грехи наши тяжкие, - пробормотала Анисья Матвеевна и сквозь длинный зевок сказала ворчливо:
- Тушили бы, что ли, свет, полуночники…
- Мы мешаем, - сказал Митя, - ложись. Стиснув зубы, Саша снова легла. Митя погасил лампу и
Долго еще сидел в темноте неподвижно, будто каменный.
- Это ты? Это ты? - повторяла Саша, глядя на брата, не смея опомниться, не смея понять, что это и в самом деле он.
Она протянула руку к Лешиному лицу. Высокий, широкоплечий, совсем не похож на того, что уезжал в Мелитополь, махая пилоткой из окна уходящего поезда.
Он был чисто выбрит, - а как недавно еще над ним смеялись, когда он хватал отцовскую бритву и пытался скрести по своим румяным щекам и над верхней губой, где не было и признака усов.
У него стали такие большие руки, даже руки стали не Лешины. На нем была шинель, она пахла сыростью, дорогой; наверно, так пахнут все солдатские шинели.
Он прилетел в Ташкент, чтоб повидаться с сестрой. Здесь ремонтировались моторы, и Леша приехал за ними. Конечно, за ними мог - и должен был! - приехать другой человек, но Леша повалялся-таки в ногах у начальства! Ребята говорили, что сестра - это недостаточное основание. Лучше - невеста. Леша приплел и невесту и добился своего: он тут. В тылу. В глубоком тылу. Поглядишь в окошко, а там обыкновенный двор, по двору ходит петух, а у сарая лежит чудное топливо - саксаул.
А перед ним - сестренка, Саша. И племянница Аня. И незнакомая девочка Катя - тоже зовется племянница. И деверь, или шурин, одним словом - Митя. Не Поливанов, а вот именно - Митя, бывший военный, демобилизованный фронтовик.
В глазах сестры спряталось незнакомое прежде выражение - то ли тревоги, то ли строгости. Саша похудела, лицо стало, может, и красивее, да только это новое, не Сашино
Лицо. Новые усталые глаза пронзили Лешу - так они былине привычны на этом лице.
Вот эта выросшая похудевшая девочка - Аня. Коротко остриженная, некрасивая. Длинноногая, худые руки торчат из рукавов платья.
До чего же она км гордилась! Бегала по тупику и объясняла всем: "Это мой дядя! Дядя Леша! Он летчик!"
И мальчишеские незнакомые лица лепились носами к оконному стеклу и завистливо глядели на летчика, на Аниного дядю.
А Митя - как он его встретил! Нескончаемы были их вечерние разговоры, нескончаемы Митины жадные расспросы. Они говорили только об одном - о фронте.
Подперев кулаком щеку, сидела против них Анисья Матвеевна. Она очень уважала Лешу и все время одобрительно покачивала головой. Напряженно вслушиваясь, не решаясь? вмешаться, тихо перемывала тарелки Саша. Приоткрыв рот, переводя глаза с Мити на Лешу, молчала Аня. И только Катя не уважала мужских разговоров, она сидела в коляске, таращила черные глаза и кричала свое:
- Дай-дай-дай! И чего ей нужно было - дядю? Маму? Нет, белого хлеба! Сахару! И когда Леша протянул ей белую корку, она цепко схватила его за палец и одарила широчайшей улыбкой.
- Садись! - сказала Аня и потянула Лешу за гимнастерку. - Ну ее. Она еще ничего не понимает!