- Разрази меня гром! Так я и знал. Посмотрите, он только о моей сестре и думает. Поверьте мне, он никогда не перестает о ней думать. Он прямо влюблен в нее. Влюбился в мою сестру, ну и отчаянный ты парень!
Все громко хохочут, дают ему подзатыльники и наливают стакан. Вино Пину не нравится. Оно дерет горло, и по коже бегут мурашки. После вина безумно хочется смеяться, кричать и безобразничать. Но Пин пьет. Он выпивает залпом стакан вина, так же как затягивается сигаретой, так же как по ночам с отвращением подглядывает за сестрой, валяющейся на постели с голыми мужчинами. В такие минуты ему кажется, будто его кто-то грубо ласкает, царапая кожу, и во рту у него появляется противный терпкий привкус, как от всего, чем занимаются мужчины: от табака, вина, женщин.
- Спой, Пин, - говорят ему.
Пин поет хорошо - серьезно, с чувством, поет ломающимся детским голосом. Он поет "Четыре времени года".
Увижу волю наяву
и ту, по ком я сохну,
хоть ночку с милой поживу -
и на свободе сдохну!
Мужчины слушают молча, опустив глаза, как в церкви во время молитвы. Все они побывали в тюрьме. Кто не сидел в тюрьме, тот не мужчина. Старая тюремная песня наполнена тем щемящим чувством, которое разливается по телу поздно вечером в камере, когда надзиратели запирают на засов решетки, когда мало-помалу затихают ругань и ссоры и слышен только голос, поющий вот эту самую песню, которую поет теперь Пин, и никто не кричит ему, чтобы он заткнулся.
Лежу - рука под головой,
луна - через решетку.
Лежу и слышу - часовой
дерет на вышке глотку.
По-настоящему в тюрьме Пин никогда не сидел. В тот раз, что его собирались отправить к "подонкам", он дал деру. Время от времени он попадается в лапы местной полиции за набеги на овощные лотки, но тогда он так верещит и плачет, что полицейские, не выдержав, отпускают его. Однако в камере предварительного заключения Пин побывал и знает, что это такое. Поэтому поет он хорошо, с чувством.
Пин помнит все старинные песни, которым его обучили завсегдатаи трактира. В них рассказывается о кровавых убийствах. Он знает песню "Вернись, Казерио…" и ту, о Пеппино, прикончившем лейтенанта. Все загрустили, уставились в лиловое дно стаканов, разомлели, но Пин вдруг поворачивается на каблуках и, окутанный клубами табачного дыма, орет во всю глотку:
- "Глажу я по волосам - говорит она: не там! Ниже надо, знаешь сам. Коли любишь, дорогой, дальше руку запусти".
Мужчины принимаются дубасить кулаками по цинковой стойке, служанка спасает скачущие стаканы, все кричат: "Гу-у-у" - и хлопают в такт руками. А сидящие в трактире женщины, круглолицые пьянчужки вроде Солдатки, притопывают, пытаясь изобразить какой-то танец. Пину кровь бросается в голову; он сжимает зубы от ярости, но прокрикивает слова похабной песенки до тех пор, пока у него не перехватывает дыхание:
- "Я поглажу носик ей - говорит: вот дуралей, ниже, ниже поскорей".
И все подпевают, отбивая ритм приплясывающей Солдатке.
- "Коли любишь, дорогой, дальше руку запусти".
В тот день немецкий матрос пришел в скверном расположении духа. Гамбург, его родной город, ежедневно сжирали бомбежки, и он каждый день ждал вестей о жене и о детях. Он был наделен пылким темпераментом, этот немец, темпераментом южанина, необычным для человека с берегов Северного моря. Он набил свой дом детишками и теперь, заброшенный войной далеко от родных, пытался спустить распирающее его человеческое тепло, привязываясь к потаскухам оккупированных немцами стран.
- Никаких сигареты не иметь, - говорит он Пину, который встречает его обычным: "Guten Tag".
Пин начинает ему ехидно подмигивать.
- Что, камерата, опять стосковался по нашим местам?
Немец тоже подмигивает Пину; он ничего не понимает.
- Не зашел ли ты, случаем, навестить мою сестру? - небрежно бросает Пин.
- Сестра дома нет? - спрашивает немец.
- Неужели ты ничего не слыхал? - Пин строит постную поповскую физиономию. - Не знаешь, что ее, бедняжку, забрали в больницу? Дурная болезнь, но теперь ее вроде вылечивают. Если только болезнь не запущена. Конечно, она ее не вчера подхватила… Подумать только - в больнице! Бедняжка!
Лицо немца напоминает простоквашу. Он потеет и бормочет:
- Боль-ни-ца? Бо-лезнь?
Из окна второго этажа высовывается девица с лошадиным лицом и волосами как у негритянки.
- Не слушай его, Фрик, не слушай этого бесстыдника, - кричит она. - Он у меня еще поплачет, обезьянья харя! Скоро он меня совсем доконает! Иди сюда, Фрик, и не обращай на него внимания. Он шутит, черт бы его побрал!
Пин корчит ей рожу.
- Тебя прошиб холодный пот, камерата! - кричит он немцу и скрывается в переулке.
Порой от скверных шуток остается горький осадок. Пин бродит один по переулку. Все его ругают и гонят прочь. Ему хотелось бы побегать с ватагой товарищей: он показал бы им место, где пауки делают гнезда, или поиграл бы с ними в овраге. Но ребята не любят Пина: Пин водит дружбу со взрослыми. Пин умеет сказать такое, от чего те смеются или сатанеют; он не похож на других ребят, которые чаще всего не понимают, о чем говорят взрослые. Порой Пина тянет к сверстникам, ему хочется, чтобы они приняли его поиграть в орлянку или показали бы ему подземный ход, ведущий до самой рыночной площади. Но ребята сторонятся его, а бывает, и поколачивают. Ручонки у Пина тонкие-тонкие, и он из ребят самый слабый. Иной раз они обращаются к Пину с расспросами о том, что происходит между мужчиной и женщиной, но тогда Пин так потешается над ними и поднимает такой крик, что слышно на весь переулок, а матери ребят вопят:
- Костанцо! Джакомино! Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не водился с этим невоспитанным мальчишкой!
Матери правы: Пин только и умеет, что рассказывать всякие истории о мужчинах и женщинах в постели, об убитых или посаженных в тюрьму. Он наслушался их от взрослых. Истории эти вроде сказок, которые взрослые рассказывают друг другу, и их было бы даже интересно послушать, если бы Пин не пересыпал свои рассказы издевками и словечками, о смысле которых сам ни за что не догадаешься.
Пину ничего другого не остается, как укрыться в мир взрослых - взрослых, которые от него тоже отворачиваются, взрослых, которые ему столь же чужды и непонятны, как и другим детям, но над которыми ему легче подшучивать - над их любовью к женщинам и над их боязнью жандармов, - подшучивать, пока им не надоедят его шутки и они не отвесят ему подзатыльник.
Пин пойдет сейчас в лиловый от дыма трактир, он станет говорить непристойности, он преподнесет этим мужикам такую неслыханную похабщину, что они рассвирепеют и поколотят его; он споет им до того трогательные песни, что сам расплачется и заставит их разрыдаться; он придумает такие шутки и гримасы, что они надорвут себе животики, - все что угодно, лишь бы развеять томящее чувство одиночества, овладевающее им в такие вот вечера.
Но в трактире стена спин, через которую не продерешься. Тут какой-то новый человек, сухощавый и серьезный. Мужчины косятся на вошедшего Пина, потом оборачиваются к незнакомцу и что-то говорят ему. Пин чувствует: пахнет чем-то новеньким. Тем больше оснований продраться вперед и, не вынимая рук из карманов, сказать:
- Разрази меня гром! Посмотрели бы вы, что за рожа была у немца.
Никто не отвечает. Все один за другим медленно отворачиваются. Только Мишель Француз смотрит на него пристально, словно видит впервые, а затем вяло роняет:
- Ты дерьмо и вонючий сводник.
Задорная усмешка на лице Пина сразу же гаснет, но он отвечает спокойно, прищурив глаза:
- Может, объяснишь, почему?
Жираф слегка поворачивает шею и произносит:
- Вали отсюда, вали! Мы не желаем иметь дело с теми, кто якшается с немцами.
- Не сегодня завтра, - замечает Джан Шофер, - ты и твоя сестрица станете в "фашио" важными шишками. С вашими-то связями.
Пин, как всегда, пытается отшутиться.
- Объясните мне, что происходит, - говорит он. - Я в "фашио" никогда не околачивался, даже в "балилле" сроду не был, а моя сестра гуляет, с кем ей вздумается, и никто на нее не в обиде.
Мишель почесывает подбородок.
- Когда настанет день и все переменится - тебе понятно, о чем я говорю? - мы обреем твою сестру и пустим ее разгуливать голой, как ощипанную курицу. А тебя… тебе мы подыщем работенку, какая тебе даже не снилась…
Пин держится спокойно, но видно, что внутри у него все клокочет, он кусает губы.