* * *
Так, он безумно влюблялся все эти годы, а что делала она?
Если одним словом – ничего. То есть работала, растила младшего. Старший как-то сам собой очень неплохо вырос, поступил в институт, учился, встречался с милыми девушками. Да, тут все – слава Богу.
Что еще? Помогала маме, боролась с болячками отца. Похоронила бабушку…
Дружила, суетилась, смеялась, плакала. Все некогда, некогда, цейтнот, запарка. Ничего, успевала.
Знакомых так много, что одиночество в душе окружающим совершенно незаметно. Ведь и работа такая, что все время на людях: приходится держать лицо. Наверное, правы японские психологи, придумавшие эту теорию насчет того, что настроение можно "заказать" при помощи улыбки. Хочешь улыбаться или нет, растяни губы, сделай над собой небольшое усилие, и организм откликнется, сработает рефлекс: о, она улыбается – значит, у нее все хорошо!
…Она улыбнулась в темноте. Да, уже темно. Летом только после одиннадцати становится темно. А сейчас… Она глянула на зеленые цифры с пульсирующей точкой посередине: "23.56". Еще немного и будет "00.00". Очень символично.
* * *
Странный звук раздался извне, где-то за окном. Кто-то осторожно поскреб по подоконнику чем-то острым.
Это было неожиданно и страшно! Зловеще… Она почувствовала, как на голове натянулась кожа под волосами. Двенадцатый этаж!.. ЧТО ЭТО МОЖЕТ БЫТЬ?!.
Наступила тишина. Сердце билось в ушах, но слух, однако, обострился до предела. Нет, тихо…
И тут звук повторился снова: кто-то скреб… по подоконнику?
Вообще-то она никогда не была робкой. Наоборот: всегда себя уважала за то, что в трудный момент умела сгруппироваться, не раскисать. Если была одна, быстро принимала решение. Если была с кем-то, "командование" брала на себя.
Только вспомнить, как болели дети! У старшего до школы был ларингит: чуть что – удушье, детский испуг, хриплый плач… И всегда – в три часа ночи! Скорее ванну горячей водой налить, ножки – в воду, от горла кровь оттягивать. Пока "скорая" приедет – приступ снят.
С младшим та же история, да тут уже и небулайзеры появились, стало проще.
Вот это был – страх!..
Инфернальный звук, однако, чувства юмора не уничтожил. "Это у меня на душе кошки скребут…"
Какие, к черту, кошки? Может, птица? Птицы в это время спят. Нормальные птицы. А раненые?
Надо было посмотреть, что это. Она встала и на цыпочках пошла на лоджию.
В проеме – никого.
Постояла на пороге, прислушалась. Тихо.
"Наверное, все-таки какая-то птица. Посидела и улетела", – подумала она.
Снова легла в постель, накрылась, повернулась на бок. И тут же резко села: жуткий звук повторился и усилился, и самое ужасное – теперь он приближался!..
Зачем-то завернувшись в одеяло, она пошла навстречу опасности. Встала на порог лоджии и тут же почувствовала, как НЕЧТО взлетело ей навстречу и, коснувшись крыльями головы, влетело в комнату!..
* * *
Жаль, нет соревнований по бегу по квартирам, она была бы чемпионкой: ей понадобилось всего три секунды, чтобы ворваться в темную комнату мужа:
– Саша! Саша!.. Там что-то влетело! Я боюсь!
Он встал резко, по-солдатски, как будто и не спал, и пошел к ней в комнату. Встал на пороге, огляделся, не включая света. Сделал пару шагов и увидел: на ковре, возле зеркала. Увидел и тихо рассмеялся:
– Лен, это летучая мышь!
Протянул руку, взял ее брошенный на банкетку халатик, осторожно набросил на странное существо на ковре. Мышь трепыхнулась было, но он подхватил ее вместе с халатом и вынес на лоджию. Вытряхнул халатик и уже без крылатой пленницы бросил его туда, откуда взял.
– Все! Спи, – сказал и потрепал по плечу, уже выходя из комнаты жены.
И тогда она заплакала – горько, с обильными слезами, всхлипывая:
– Это плохая примета, я знаю… Кто-то умрет… Это не к добру… Откуда мыши… Центр города…
Он задержался еще на мгновение, а потом подошел к ней и обнял. Давно так не обнимал. Погладил по голове. Сто лет так не гладил. Поцеловал в макушку уткнувшуюся ему в грудь, плачущую, всегда такую некрасивую от слез жену.
Такую красивую, такую победительную днем. Такую жалкую и некрасивую сейчас.
* * *
Он ушел к себе, а она еще долго тихо хлюпала носом.
Уже не от испуга – просто все вместе выходило из нее со слезами: обида, сожаления, горечь от того, что все потеряно, ничего не вернуть.
И эта мышь… Почему-то из всех окон высотного дома она выбрала одно-единственное ее окно! Даже не освещенное! Они ведь очень чувствительные, эти мыши. Прилетела на ее боль, как на маяк. Сюда, сюда: здесь тоже одинокая душа, здесь тоже потерянное сердце…
Прилетай опять, здесь не станет лучше. Уже никогда не станет лучше.
* * *
Муж долго не мог уснуть. Ему тоже было плохо. Уснуть мешали две мысли.
Во-первых, крутился и крутился в памяти старый фильм "Летучая мышь". Симпатичная такая оперетта, с хорошими артистами. Он все силился вспомнить слова про жену, которая вырядилась в костюм летучей мыши, чтобы разоблачить неверного мужа. Что-то про "прочитанную книгу", про страницы, которые тот не прочитал, а пролистал.
Навязчивая ассоциация никак не проходила. Стал вспоминать их с Леной жизнь.
Ее, совсем юную, немножко беременную, очень влюбленную. Любил ли он ее так же пылко? Пожалуй, нет. Но когда она призналась, что ждет ребенка, раздумывать, что стало причиной этого, любовь или "все такое прочее", уже не пришлось. Вот и поженились. И ему было легко жить в отраженном свете от ее любви. Он, наверное, даже был счастлив.
Потом все прошло. И так легко было это самому себе простить: ну ведь женился же, ребенка люблю, ее, дурочку, жалею.
Подумал и поморщился от собственных мыслей. Нет, вовсе не дурочка. Разве это глупость – кого-то любить сильнее, чем надо?
Вместе с раскаяньем возникли другие воспоминания. Она кормила младшего, когда случился у нее жуткий мастит. Температура сорок, грудь каменная, а в больницу – ни в какую. Что делать? Массировать, "раздаивать", как выразилась участковая докторша.
Он все это делал: нежно массировал, нежно сцеживал молочко, целовал эту исстрадавшуюся грудку в синих венках. Так, вместе с сыном, выходили "мамку". Обошлось.
Она редко болела, но уж если болела… Опять некстати вспомнил, как грипповала несколько зим назад. В туалет не могла идти. От горшка гордо отказалась. Сам носил, сам усаживал – сердитую, но слабую, не способную сопротивляться и отстаивать свое гриппозное достоинство.
Вспоминал и просто физически чувствовал, как теплеет сердце.
И сегодня – мыши испугалась. Господи, а плакала, как будто эта мышь могла ее укусить. Или съесть!..
Да нет, не поэтому плакала. Он слишком хорошо знал, почему…
А потом случилось вот что.
Ему показалось, что или он сам, или весь мир оглох. То есть нигде не было ни звука – ни внутри него, ни снаружи.
И одновременно с этой глухотой к нему пришла единственная и очень ясная мысль. Он аккуратно, как будто боясь спугнуть, сформулировал ее сам для себя. И пошел к ней. Комната в начале коридора, направо. Очень близко…