Ему как-то разом все стало не мило и он неприязненно оглядел подурневшую от гнева Фульгорию: ишь, ощерилась. Капитолийская волчица! Он повернулся спиною и к ней, и к мечте о вечном городе под названием Тестум.
К своему летнему дому на холме Марк Собрий Тестис приближался, под грустными закатными лучами. Он не сказал бы, что день прожит зря: довелось быть свидетелем исторического похищения сабинянок, удалось невзначай бросить фразу, которая в конечном итоге разрушит Карфаген… А Карфаген будет разрушен во что бы то ни стало; тот, решительный смуглый, над кем пошутили между делом, не оставит от города камня на камне. Он это сделает столь же дерзко и упрямо, как и на Форуме, вырвавшись из толпы. Да, так и произойдет… Собрий, не будучи прорицателем, видел грядущее с полной ясностью и полным отчаяньем. Карфаген незаметно уплыл из рук, а сабинянки умчались, переброшенные через конские спины. И величайший в мире город, так безумно и так уверенно зародившийся в его мечтах, никогда не будет построен; Фульгория проведет свои дни, засыхая у священного огня Весты; а Марк Собрий Тестис будет перебирать седые волоски в бороде и проклинать свою молодость за то, что она не сбылась.
Впрочем, у него все еще оставалось "Ars amandi", а оно заранее было обречено на бессмертие. И ужин, поданный ему в этот вечер был изысканней, чем Собрий мог ожидать от своего повара. Тестис в раздумиях наблюдал, как разбавляют водою излишне густое и терпкое вино в его чаше, и когда оно, наконец, приобрело загадочный аметистовый оттенок, он пришел к выводу, что в действительности будущее - это не открытая ни для кого тайна, и не так все безнадежно и предопределено, как он успел себя убедить. Собрий кликнул вялого к вечеру Гумуса, велел ему вынести столик для письма в розарий подле дома и туда же подать стилос и восковую дощечку с прославленным заглавием.
Он долго ждал, обрывая с кисти виноград, пока небо у края земли не стало убийственно пурпурным, а чуть повыше не начало мертвенно зеленеть. Марк Собрий Тестис почему-то никак не мог приняться за первую строку, введущую его в Историю, и с тоскою надеялся, что вот-вот в освещенном дверном проеме за развевающимися прозрачными занавесями неловко появится носатый поэт, который будет босо переминаться с ноги на ногу, не вполне уверенный, что в богатом доме его продолжают ждать. Но когда поэт придет, когда спустится в сад (Собрий уже ощущал, как радостно он дрогнет и обернется на несмелое приветствие), когда подсядет за стол, то разговор у них польется сам-собой, проливая на искусство стихосложения новый, неожиданный свет и вызывая к жизни долгожданную первую строчку, да и все последующие.
- Гумус! - тоскливо крикнул Собрий, когда солнце принялось окончательно гаснуть.
Раб появился на ступенях безо всякого выражения на лице:
- Слушаю, господин.
- Гумус, Назон еще не приходил? - жалко волнуясь, задал вопрос хозяин.
- Кто? - равнодушно переспросил раб, - носатый? Так их тут много ходит.
- Нет, Назон, - медленно выговорил Тестис и обреченно добавил, - Публий Овидий.
Потаскушка
Муля въехала в любкину квартиру очень скромно и почти без вещей. На ней были только ошейник с поводком.
- Люб, не посмотришь за собакой недельку, а? Хоть убей, оставить не с кем: у мамы на нее аллергия, а у свекрови - срывы на нервной почве…
Муля уже весело оглядывала новую жилплощадь. Глаза у нее бегали шустро, как жучки с блестящими черными спинками.
- Да я это… собак никогда не держала… Как за ней смотреть-то надо?
Мулина хозяйка быстро шагнула через порог и с готовностью зачастила:
- Ой, Люб, да за ней и смотреть нечего; с утра пойдешь почту разносить - и ее погулять захватишь, а потом наваришь ей овсянки - и она сыта на целый день; а я через неделю, как штык, обратно буду, веришь? Чего тебе хорошего из Польши привезти?
- Пока всю Польшу не вывезут, не успокоятся! - сказал генерал, который вышел на лестницу выносить ведро.
- Если бы я в Польшу съездила на танке, как Альберт Петрович, - громко сказала мулина хозяйка, оборачиваясь к лестнице, - мне бы с одного раза на всю жизнь хватило!
Генерал с достоинством пронес пустое ведро обратно.
- Ну что, Люба, берешь?
- Давай… И деньги на кормежку!
Муля сошла с хозяйкиных рук и побежала по комнатам с инспекцией. Любка получила собачье приданое и послала старшего сына в гастроном за "Белым аистом".
Муля разочарованно вышла с балкона. Кроме этого загончика, куда был выставлен ребенок в коляске, помещения с унитазом и отсека с плитой, занимаемого тараканами, она нашла только одну жилую конуру. Вторую закрыли на ключ соседи, отъехавшие на дачу. Муля пару раз взмахнула хвостом, отгоняя тоску, и прилегла на коврик. Спустя полчаса она заинтересованно вскинула голову и навострила уши: в дверь позвонили.
- Привет, - сказал Артем, студент-медик с третьего этажа, - Люба, ко мне тут ребята пришли к пересдаче готовиться; у тебя пары стульев не найдется? И стаканов штуки три?
- Сейчас посмотрю.
Любка ушла, а Муля вышла представиться, выставляя белоснежную манишку, словно декольте.
- Ух ты! Вот это зверь! Это откуда же у нас такое чудо природы?
Муля, умильно растягивая губы, подставляла шею для поглаживания и косилась на приоткрытую дверь.
Люба вытащила в коридор пару табуреток.
- Такие пойдут?
- Конечно, спасибо! Оставь, оставь, я сам их вынесу!
Артем пошел к табуреткам. Новая хозяйка отправилась за стаканами. Муля, уже наполовину прошедшая в дверь, оглянулась и быстро зацокала коготками по лестничной клетке.
Любка вернулась с тремя емкостями.
- А животина где?
Дыша с хрипотцой, толстая Муля тяжело переваливалась со ступеньки на ступеньку, но упорно стремилась вниз.
- Да здесь он был, твой баскервилей…
Услыхав за спиной погоню, Муля ускорила спуск, но силы не рассчитала. Она сорвалась, проехала пару ступенек на брюхе и на лестничной площадке первого этажа оказалась прижатой к полу. Любка взяла ее на руки и обе тяжело задышали, с открытым ртом.
- Чего это она?
- Может, по хозяйке соскучилась?
- Хозяйка на восьмом живет.
- Значит, течка у нее, - профессионально констатировал Артем, - они в этот период очень беспокойные.
Муля поводила ушами и отчаянно тянула нос к входной двери.
- Теперь без пояса целомудрия на прогулку не выходите!
Любка поняла эти медицинские термины только в общих чертах. В лифте Артем объяснял:
- У них это продолжается где-то с неделю два раза в году. И забеременеть собака может только в это время. Но зато - наверняка.
- А рожает по скольку? - в панике спросила Любка.
- Ну… троих-четверых.
- Да у нас и десятерых готовы родить, лишь бы квартиру побыстрее дали! - едко вставил генерал, чистивший на лестнице ботинки и слышавший из подъезжающего лифта последнюю фразу. - Нет, чтоб потерпеть, подождать, пока у государства освободятся резервы!
- Правильно, Люба, - поддержал Артем, - вот товарищ генерал подождал до пятьдесят шестого года, а потом освободил себе замок на Дунае.
Любка заперла Мулю, поднялась наверх и позвонила ее хозяйке. Там не отвечали. Светлана, должно быть, уже дремала в автобусе и видела во сне польские рынки.
Любка мрачно вернулась домой и замахнулась кулаком на дверь комнаты, где Муля царапалась и скулила. Затем она прошагала на кухню, нагибаясь и собирая по всему коридору разбросанные детские игрушки, а потом раздраженно запихала все собранное в шкаф. Было яснее ясного, что мулино горячее желание размножаться повлечет за собой одни напасти и никаких социальных льгот.
Звонок слабо задребезжал.
- Здравствуй, Любонька, - прочирикала тетя Аня, соседка с пятого этажа, - ты кофеек еще не пила? А ты посиди, передохни, лапушка, и я с тобой посижу, покалякаю, чтоб не скучно было. Глоточек мне маленький налей, совсем чуть-чуть, чтоб и не видно было…
Любка поставила на стол поллитровую алюминиевую кружку. Из других тетя Аня пить отказывалась: она была бедной пенсионеркой и не могла себе позволить "распивать кофеи, как барыня" - из фарфора. Тетя Аня должна была обжигаться об алюминиевую ручку, вытирать слезы, долго дуть на кофе, а потом прихлебывать его молниеносно остывающим. Тогда она чувствовала себя на всей высоте положения честной бедности. Кофе шел с Любки, а тетя Аня приносила с собой карамельку и ей закусывала.
- Вот ведь до чего медицина у нас дошла, Любонька, - с мировой скорбью в голосе оповещала тетя Аня, - совсем уже нет ни внимания к людям, ни уважения. Прихожу я сейчас к студенту этому, к Артему, говорю: "Посмотри-ка, милый, что-то ноги у меня уже не те, что раньше". А он говорит: "Вечером, тетя Аня, обязательно зайду, посмотрю", будто некогда ему. А у самого - дым коромыслом; и ведь сидят все - будущие медики, и никому никакого дела до старого человека!
Жертва равнодушия трагически хрустнула карамелькой.
- Тетя Аня! Уж Артем-то вам всегда уколы делает и за бесплатно.
- А это - его прямой долг, милая, - сурово объявила бедная пенсионерка, прикладываясь к кофе, - он для этого клятву Гиппократа давал.
- Вы этой клятвой Гиппократа участкового попробуйте вызвать!
Старушка упрямо разглаживала блестящую карамельную фольгу.
- Нет у нас ни внимания к людям, ни уважения…
Чтобы не терять время, Любка начала мыть полы. Тетя Аня продолжала жаловаться на грядущий конец света и между делом замечала:
- А ты не ленись, милая, как надо делай! В углу прошлась бы тряпочкой! А то жалеют себя…