- Тепка, тепка бу-бу! - обрадовался человек с непонятным именем, схватился за ручку и понес клокочущий чайник, со стуком поставил его на стол, помахал обожженной рукой и оглянулся на печку, но Кир сообразил двинуть поленом по круглой тяжелой крышке, чтобы она легла на отверстие, где только что стоял чайник, бьющее вверх радостным пламенем. И Горухта достал каких-то листьев и сунул их в чайник, открыл тумбочку и вынул большую жестяную коробку, высыпал на стол черных сухарей.
- Да, у нас там есть, - проговорил Кир и полез в сырой рюкзак. - Вот, конфеты и еще…
Но Горухта отстранил пакет с конфетами и поставил на стол небольшую кастрюльку с чем-то. Потом он вышел в сени и вернулся с мешком, легко приподнял его, и по столу забарабанили мелкие яблоки, некоторые катились и падали на пол. Горухта довольно хмыкал, глядя, как они прыгают, и что-то негромко бормотал. Кир шагнул к столу, пытаясь удержать раскатывающиеся яблоки.
- Я думаю, хватит, - говорил он, наблюдая, как растет яблочная горка.
- Таба? - спросил Горухта.
- Да, достаточно. Куда столько, - говорил Кир, с сомнением поглядывая на зеленые яблочки.
Но Горухта дал ему одно. Он надкусил.
- Мм! - Он повернулся к Мане. - Сладкое. А на вид дички.
Горухта закивал, радостно потер руки.
- Шушаки! - воскликнул он. - Шушаки. - И ткнул пальцем в кастрюльку.
"Митяаай! - снова провеял прозрачный голос. - Ты чего натапливаешь так?"
Но Горухта снова не обратил внимания на замечание. Он поставил железную кружку и два стакана на стол, пододвинул стул с отломанной спинкой, расшатанную табуретку, а сам отошел в сторону.
- Маша, нас приглашают, - позвал Кир.
Она не отвечала. Горухта наблюдал за ними.
- Тебе обязательно надо попить горячего, - сказал Кир.
Она не отвечала, неотрывно глядя на дверцу, игравшую огнем в круглых отверстиях, как будто это была странная флейта, железная флейта неведомого Пана. Тогда Горухта приблизился к ней и боязливо дотронулся до плеча. Маша вздрогнула, испуганно посмотрела на него. Горухта отступил назад.
- Шушаки, вар, - пролепетал он.
- Понимаешь, - сказал Кир, - она еще не обсохла и не может оторваться от печки. Ей холодно. - Он поежился, прижав локти к бокам.
- Латун? - спросил Горухта и тоже поежился. - Латун - дык-дык?
- Ага, - сказал Кир. - Я ей к печке подам.
Но Горухта уже вернулся к столу, приподнял его и легко перенес через избу. Из носа чайника проливался кипяток, стаканы звенели, яблоки снова падали, как с дерева в ветреный день.
- Скатерть-самобранка, - проговорил Кир.
Маша непонимающе покосилась на вставший рядом с ней стол.
Горухта налил кипятка из чайника в кружку и подал ее Маше. Пододвинул кастрюльку. Ей ничего не оставалось, как только взять кружку, пригубить. Чай был заварен из каких-то трав, пахло душисто и пряно. Горухта налил чая и Киру, потом и себе. Он следил за ними. Снова ткнул в кастрюльку. Кир пытался разглядеть содержимое кастрюльки.
- Не видно… Темно уже. А света у вас нет? Света, говорю, электричества? - Он указал на люстру с тремя плафонами.
- Лумины? - спросил Горухта и покачал головой. - Ме. - Он задумался и вдруг порывисто встал, пошел за печку. Там вспыхнула спичка. И Горухта появился, озаренный бронзовым светом керосиновой лампы. Он водрузил ее посреди стола и оглядел лица парня и девушки.
- Шушики. Йешь, ага. Сице! Йешь, сильна усна. Лепень шушики. Ага.
Кир снова заглянул в кастрюльку. Принюхался.
- Так это, кажется…
Горухта сунул сам в кастрюльку руку и достал что-то серое, сунул в рот, начал жевать, причмокивая толстыми губами, облизал пальцы, хлебнул чая.
- Мед в сотах, - определил Кир. Он взглянул на Горухту. - Мед?
- Шушики, ага. Лепень шушики.
- У вас есть пчелы?
- Шушики! - закивал Горухта радостно. - Шушики!
- Пасека? В саду?
- Ме! - поморщился Горухта. - Шушики залень. Сами шушики. Залень.
- Не поймешь, - пробормотал Кир. - Но вкусно. Вкусно, говорю!
- Ага! - закивал Горухта, жуя соты. - Лепень шушики.
- Что такое лепень?
- Лепень, сице, - повторил Горухта. Он посмотрел на молчащую девушку, вытянул скорбно губы. - Леля… - Он покачал головой.
- Ее зовут Маша.
Горухта кивнул, вытащил кусок с сотами и протянул ей. Она посмотрела на него. Горухта вздохнул. Поколебавшись, она взяла соты. Горухта заулыбался, придвинул к ней горку яблок. "Митяй, - снова раздался слабый голос. - Хто у нас тут есть?" Кир и Маша повернули головы на голос, потом посмотрели на Горухту. Тот прихлебывал свой чай и ничего не отвечал. "Какие тут люди?" - спросили из сумрака. Кир откашлялся и сказал:
- Здравствуйте. Мы попали под дождь…
За шкафом тяжело дышали. "Какие тут люди? - еще громче прозвучал старческий женский голос. - Митяй! Игорек воротился? Или хто? Тые за им?"
- Мы с Машей, - тоже повысил голос Кир.
"Ах, балбесина, - простонала женщина, - дурачок, нет от тебя проку. Кому ты так топишь?.. Спалишь хату. Дыхнуть нечем… Дай мне воды".
Кир вопросительно посмотрел на Горухту… или как его звали? Тот заворчал что-то, но с места не двинулся.
- Может, я подам?.. Где взять? - спросил Кир.
И тогда Горухта молча встал, пошел в сени, загремел там чем-то и вернулся с ковшом, пронес его по избе, скрипя половицами, за шкаф. "Ах, бестолочь! Вражина! Пошто меня мучишь?! Дай свежей водички! Или опять тебе лень? Два шага сделать до криницы? Как по лесу шататься, - хто угонится? Хто докличется? Лось! Лазаешь по кустам, кочкам. А сгинешь в трясине?"
- А, буся, глыть, глыть!
"Ты свежей принеси. Помру, носить не надо. Тада будешь без буси. Скакай по лесам, яби-ты-крапиву, скаль зубы, ржи, гогочи гусем, пока охотники не подшибут!"
- А! Буся! Балий калный, кыч! Сице! - в негодовании воскликнул Горухта и выскочил из дому, но тут же вернулся, закрутился в кусок целлофана, подпоясался веревкой и вышел, звякнув ведром.
Кир одурело оглядывался то на дверь, то на шкаф, белеющие простыни за ним, косился на Машу. Он уже переставал чему-либо удивляться. В голове его было слишком тесно от впечатлений. Чай и тепло печки разморили, и он чувствовал себя пьяным. Он собирался здесь только обсохнуть, переждать дождь, взять спички и идти дальше, искать место где-нибудь в лесу для ночевки. Но дождь не переставал, а стучал еще сильнее за черными окнами, в которых отражался зрак лампы и вспыхивали рдяные сполохи, напоминая почему-то о каких-то доисторических чудовищах. И в этом мороке мелькала догадка… догадка о том, что и девушку, похоже, поразило то, чему Кир еще пытался сопротивляться, то, что таилось за окнами: вирь. И он предчувствовал, что если сейчас уйти в темень, то попадешь в его кольца и уже вряд ли вернешься. Может, что-то такое и приключилось с этим черным мужиком или ребенком, заросшим щетиной, с мужицкими ухватками, мощными руками. Ему совсем не хотелось делать этот последний шаг. И если Маша его сделает, - а от нее можно было ожидать чего угодно, - то он просто свернется здесь у печки калачиком. У него не было больше сил воевать с этой женской стихией.
Вдруг где-то за стенкой сильно захлопал крыльями и закричал петух.
Кир вздрогнул в слабой надежде, что сейчас, как в сказке или в кино, морок пошатнется и разлетится вдребезги, уступив место ясной и здравой реальности. Но ничего подобного. Лампа горела на столе, трещала печка, фигура девушки проецировала иррациональную тоску, неотвязное несчастье и презрение, даже, наверное, ненависть, и кошки, проходя рядом со столом, отбрасывали огромные тени. За шкафом вздыхала и что-то бубнила женщина. Кир вдруг подумал, что сам сейчас расхохочется и выбежит вон. Он почувствовал злобу на того, в чьих руках оказался. Это было похоже на безжалостный эксперимент, и ему никто не сообщал о цели и средствах. Но - стоп, стоп, коммандо цурюк, он сам во все это ввязался, никто не принуждал. Сидел бы дома, щелкал "мышкой", тойфел… Он посмотрел на девушку, стараясь поймать ее невидящий взгляд. Она, как кукла, поднимала и опускала кружку, жевала соты, уставясь прямо перед собой, явно не чувствуя ни запаха, ни вкуса. Ее спутанные волосы медленно высыхали, на тонких запястьях мерцал бисер. Лицо осунулось и не казалось таким уж молодым и привлекательным, в нем появилось что-то рабье, бабье, дремучее. И он окончательно понял - новоявленный Сократ - что совсем не знает подругу. Не в его силах распознать язык этого программирования. Может, их собирали вообще в разных ойкуменах, как говорится.
Что же с ними будет дальше? Не через год, два, десять лет, а буквально сей час? Через двадцать минут? У каких пределов они окажутся?