Деньги. Есть люди, для которых они – инструмент для дальнейшего пополнения "коллекции", но когда их много, они отдаляют от большинства людей, друзей, сужают их круг. Изолируют в силу того, что ты должен отдавать некую дань своему положению, платить этот "ясак" валютой и временем и соблюдать неписаные правила для уровня твоей значимости, при том, что в процессе добывания дензнаков думается ровно наоборот. Хотя – с другой стороны, если их нет, то и просто нечем угостить друзей. Но одиночество возникало в обоих случаях. Значит, должна была быть золотая серединка, вот и всё.
Он не считал себя неудачником, хотя бы потому, что работу находил легко. Но долго на очередном месте не засиживался.
Вполне возможно, что причина крылась в искажённой самооценке и неправильной оценке окружающих. Это и порождало эффект "неуживчивости" или ненужности его услуг в тот самый момент, когда он решал, что всё идет хорошо, успокаивался, и ему становилось попросту неинтересно оттого, что сложная задача стала рутиной, в ней умер элемент творчества, и осталась лишь скука.
Вместо вдохновения.
Так вот, в один прекрасный день он сказал себе: бизнес – это не моё. Спокойно относился к теме и видел себя лишь "наёмником" при чьём-то деле. Однако шлейф прежних попыток заработать на коммерции тянулся за ним. Начало шлейфа терялось за горизонтом ближайшей пятилетки, потому что он твёрдо решил отдать все долги, возникшие вопреки дерзким планам заработать в период всеобщего желания сделать то же самое, не имея ни связей, ни талантов соответствующих, не ощущая куража от ежедневной тягомотины "купи-продай", не… да мало ли каких ещё "не"! Вот только понял это не сразу, а потому и долги возникли. Увы!
Возвращать же их он считал обязательным, и если был должен – помнил об этом всегда. А если одолжил – забудь. Хотя он уже давно никому денег не одалживал, потому что их просто не водилось в "свободном остатке", но и сам в долги не влезал, понимая, что ещё не рассчитался с прежними и новые его просто погубят. У него хватило здравого смысла, чтобы однажды остановиться у этой черты.
Он реально представлял её, и тогда слово напоминало ему "чёрта", который вертелся совсем рядом, под локтем, и мог попутать в любой момент. Подталкивал, торопил совершить глупость, попасть в очередную кабалу, не имеющую цены, но Алексей в какой-то важный момент неожиданно для себя проявил удивительную твёрдость в этом вопросе.
Он не подгонял время, не "пришпоривал его быстрый бег", не досаждал своему воображению красочными сценами мести или расплаты с теми, кто подвёл или подставил его под этот "расчёт". Он помнил доброе, а ещё прочнее держал в памяти зло и насмешки над собой. И не потому что собирался непременно отомстить, но и спуску не дал бы при случае, не подставил бы с улыбкой другую щёку взамен этой, обожжённой горячей обидой звонкой пощёчины. Пусть даже и виртуальной.
– Значит, время ещё не пришло, – успокаивал он себя и верил, что оно придёт, но сильно на этом не зацикливался.
Он двигался, как заведённый, на одной скорости, понимая, что рывки ни к чему хорошему не приведут, только собьют дыхание и к финишу можно вообще не прийти. И терпеливо дожидался своего часа, чтобы расплатиться с теми, кто сотворил подлость, наивно полагаясь на вседозволенность и безнаказанность, считая, что правы, оказавшись на какой-то краткий миг в выигрышной ситуации.
Он словно смотрел поверх ствола, сносил неудобства стоически, принимая их как временные. А глянуть в перекрестье прицела, наклонить голову к правому плечу, плотно слиться с прикладом и плавно потянуть к себе спусковой крючок – секундное дело.
* * *
Он смахнул полотенцем неуступчивую влагу. В проталине зеркала отразилась "впалая грудь с дряблыми сосками", живот среднего размера, подретушированный дорожкой чёрных жёстких волос до пупка, подпирающий "шерстистость груди". Он встал в картинную позу, убрал живот, сдержал дыхание, оглядел не строго, скорее грустно-умудрённо, эту часть себя, сцепил крест-накрест ладони, напряг обвислость бицепсов, встряхнул и подтянул их, как культурист на подиуме.
– Жентельмен на пляже! – Приободрил взглядом канатики мышц, улыбнулся впервые после пробуждения.
Он глубоко вздохнул, прислушался к себе.
– Нет! Сердце в норме. И лёгкие, и "нелёгкие"!
Потом надел большие, серые в клетку, свободные трусы с планочкой и двумя пуговками спереди. Этакой изящной шириночкой, невидимой для других, но совпадающей с зиппером брюк и джинсов и удобной в быту, когда надо быстренько сделать "пур ле пти".
Плавки и тесные трусы не любил, потому что они подпирали "бока" и мешали по ходу дня.
Из длинной, изогнутой трубки крана что-то ещё вытекало, потом покапало и почти успокоилось. Неожиданно остатки воды, как текучие сопли начинающегося насморка, плюхнулись одномоментно в решётку слива, и ему явственно послышалось:
– Иди сюда… иди сюда.
Он вздрогнул, окончательно проснулся и бодро потопал к завтраку – склевать горсть утренних зёрен и обрести силу Геркулеса.
Сытный запах был приятен, он понял, что голоден, и маленькими порциями слизывал с ложки еду. В пустом животе громыхнули гулкие шары и укатились вниз, освобождая место душистой каше.
– Изнасилованный жизнью! – хмыкнул он, насыщаясь, не жуя, тёплой, густой массой. – Мы поцеловались с ней и изнасиловали друг друга! А сейчас я слизываю и слизываю – "слизняк" какой-то! Зато жевать не надо!
Изредка попадались в каше волглые чешуйки, липли к дёснам, зубам.
– Как плохие воспоминания, – подумал он, но не расстроился, просто откладывал на край тарелки колючие, назойливые и неуступчивые частички.
Вся неказистость жизни вокруг была фоном, вроде бы неприметным для него, но копилась в глубине души, и однажды невесть откуда наезжало тяжёлым катком угнетённое состояние. Он стремился преодолеть его, словно из-под толщи мутной воды выскочить на поверхность, чтобы не взорваться изнутри от долго сдерживаемого дыхания. Взлететь туда, где светло и радостно от вкусного кислорода и высокого неба, глотнуть его, становясь сильнее, и смело плыть дальше сажёнками, не боясь, что унесёт быстрым течением далеко от намеченной цели и сделает все усилия бесполезными.
Это состояние какое-то время гнуло его к земле, и с возрастом он стал понимать, что меняется давление, переменчива погода, а всё вместе стало так зыбко и зависимо одно от другого, и он уже зависим от того, что раньше вообще не замечал.
Нападал на него непредсказуемо "синдром вагонного попутчика", настойчиво тянуло пообщаться, хотелось поделиться с кем-то, рвалось неудержимо наружу "словесное недержание".
– Увидел человека в толпе, хочешь с ним поговорить – подойди и поговори, – вспоминал он слова Уитмена, примиряющие его с собственными сомнениями.
Он мог привести множество разных цитат, практически к любой ситуации, это иногда сильно выручало, если в компании просили произнести тост "по случаю".
Он вставал не спеша, видно было, что собирался с мыслями. Начинал издалека, плавно заводил речь о другом, старался не улыбаться, особенно если финал задумывался смешным, лишь глазами давая это понять, многие попадались на эту удочку, и тогда от его серьёза застольцам бывало ещё смешнее.
Был в нём скрытый артистизм, не выпяченный, а так, "под разговорец", настроение и компанию. Однако именно с людьми случайными, на пробеге, а таковых встречается больше всего, потому что придуманная им острота обыгрывалась многократно. Отшлифовывалась долгое время в частых повторах, приводя его в восторг своим неожиданным вторым смыслом, и повторы требовались постоянно, но знакомые не всегда разделяли такую оценку и, бывало, даже вслух говорили, не выдерживали:
– Алексей, ты же в сотый раз нам этот каламбур рассказываешь!
Чему он искренне, по-детски удивлялся и обижался молча, не помня предыдущих озвучиваний, досадуя такой "куриной слепоте". Хотя согласитесь, в таком отношении к слову был – "абсолютный слух" на слова, или что-то детское, когда ребёнок раз за разом просит поставить одну и ту же кассету с песней или сказкой. Что-то он там находит, неприметное взрослым, открывает или – "отрывает", достаёт из глубины и то, что было изначально, возвращает, отскабливая налипшую грязь с затёртого слова, ставшего привычным для взрослых ушей.
Была в нём и ещё одна черта – он мог до неприличия долго вглядываться в предмет или лицо, поразившее чем-то необычным, репродукцию, малую искорку на блестящем изгибе дверной ручки, подлокотнике кресла, завитушке рамы. Словно это был вход в загадочное пространство, чего другие не замечали, а для него было чрезвычайно важно, потому что он собирался это запечатлеть.
В такие моменты он испытывал лёгкое волнение, отключался от окружающей реальности. Отвечал невпопад, молча восторгаясь обнаруженным ненароком. Оно так увлекало воображение и манило его в невероятные лабиринты, что присутствующие даже ревновали к такому его "выпадению". Особенно если это было чьё-то лицо, а тем более – женское. Старались перефокусировать его внимание, говорили:
– В конце концов, Алексей, что ты так вперился – это неприлично! Дырку во лбу высверлишь!
Но он лишь странно улыбался и молчал.
Ничего особенного в этом он не усматривал и обид всерьёз не принимал, потому что никакого коварства не таил.