Он человек деликатный, воспитанный в лучших русских традициях. У него в роду были даже, кажется, какие-то дворяне. По материнской линии. И по отцовской. Он даже с тем, известным Чичериным, либералом, как-то родственно связан. Вроде этого Трубецкого. И предки его тоже, между прочим, пострадавшие. Ссыльные. Но он никогда не позволял себе на этом спекулировать. Аристократизм в том, чтобы его не показывать. Держаться хоть и с дистанцией, но просто. И ничего ни у кого не просить. Как в Евангелии: да-да, нет-нет.
А что ему пошло бы, так это, наверное, пасторское облачение: строгое, черное, опрятное. Именно протестантское. Православная борода уж точно не для него. Один раз отращивал - страшно вспомнить: рыжая растет, разноцветная. Пасторы, кажется, самые интеллектуальные из всего духовенства. Юнг вон тоже был протестант: взаимное уважение науки и религии, разума и веры… Хотя и не протестант он, впрочем, а вовсе даже и оккультист, язычник, а вот Трубецкой - тот наверняка православный, по старинке. Или вовсе безбожник - опростился там, опустился в этой Сибири. Ничем уже не отличается от других мужиков, разве что именем. И похваляется, что князь. Теперь это модно. Буровин - и тот под каким впечатлением: с князем на дружеской ноге, помигивает - "Ну из тех, из тех князей-то, из ссыльных". Лестное чувство причастности. Экзотика. Взял папку Трубецкого, открыл наугад.
Там среди прочих стихов было какое-то странное сочинение - как бы подробное описание процесса лепки стихотворения, всего этого мусора, сора, из которого оно растет:
Шелуха ореха, полые початки, целлофан,
оберточная бумага.
Это само по себе и был уже текст. Он на глазах обкатывался, в него прокрадывалась рифма, она становилась все четче, все фиксированнее, и, наконец, отсекалось все лишнее и оставалось голое стихотворение. "Занятно", - подумал Чичерин. Читал, перескакивая, выхватывая куски, за которые цеплялся глаз:
Облепили меня городские новости, вести, слухи -
язык ссоры на кухне, свары в подъезде,
площадные склоки,
жаргон последнего века. Я хожу и думаю -
а где закрытый акрополь?
Будем ходить вкруг да около, пока не отыщем входа.Нас замесили на семи крутых глинах - бурой, алой,
кирпично-красной, фиолетовой, желтой,
терракотовой, темно-лиловой.Только ударь вдохновенной рукой по кимвалу -
сразу такое, такое услышишь, такое!Птичьи косточки, бусы, брошки, бабочки махаоны,
ресницы, сухие листья - весь этот прах и пепел,
прущий наружу, жаждущий воскресенья… Я ж умираю
над каждой такой вещицей и вспоминаю, где,
по какому поводу, когда ее обронили.Соберите же, соберите эти обрывки, клочки, осколки:
выброшенное делается уликой.Все, что зарыто, проходит землю насквозь,
выходя наружу.На забитых кладбищах вырастает черный паслен,
сурепки и такие стрельчатые травянистые стебли,
которые не выкорчевать всей
отпущенной до конца жизнью.
Особенно симпатичным показалось вот это:
- Скажите, сколько стоят у вас
хлеб, молоко, смоквы?
- Они стоят того, чтобы обессиленный
человек перевел дыханье.
В конце этот текст спрессовывался в компактное, вполне традиционно написанное стихотворение с рифмовкой abab, каждый изгиб которого мог быть прокомментирован предварительным материалом. Что-то было в этом эдакое, необычное. Колорит, аромат какой-то. Ах, эти смоквы!.. Но - мертвовато. Акрополи. Махаоны. Залитературенно. Без судьбы, нерва.
Жаль, он сам не догадался такую штуку написать. Эта шелуха, сор всегда очень любопытны. У него бы получилось живее, парадоксальнее. Конспект творящей души. Когда пишешь, к тебе, как мотыльки на огонь, слетаются все впечатления, все образы твоей жизни.
Огорчился. Да ведь если даже этого "Усталого скрипача" в другую сторону, вспять раскрутить - сколько бы всего открылось! Это только так кажется, что поэт пишет лишь на листе бумаги. Он пишет постоянно, всегда. Он все фиксирует. А потом - за письменным столом - только отбирает. То, что работает на целое стихотворение. Остальное - в мусорную корзину. А ежели в ней порыться!.. Хотя, наверное, он никогда бы не посмел утруждать этим внимание читателя. Иностранцы тоже много ценного, с нашей точки зрения, выбрасывают. А наши нищие роются и вытаскивают из помойки. А потом пользуются. Он поморщился. Есть в этом что-то нечистоплотное, плебейское даже. А стихотворение без этого приема немного стоит. Так, достаточно культурное любительское творчество. Да ведь раньше всех, всех обучали этому в дворянских семьях! Чтоб барышням в альбом хоть что - хоть сонет могли написать, юбиляра в рифму поздравить, преподнести эпиграмму.
А из Союза писателей так и не позвонили.
На следующий день с паспортом и фотографиями направился в Иностранную комиссию. Крепко подумав, решил, что его личные отношения с отечественными организациями не должны давать повод для обиды бельгийским устроителям. Поборов гордыню, он ткнулся в одну дверь, ткнулся в другую… Все было заперто. Наконец в комнате в конце коридора он застал нескольких женщин.
Объяснил ситуацию, спросил, можно ли оставить документы у них. Они сказали: ни в коем случае, надо отдать тем, кто занимается оформлением, а они уехали в МИД и сегодня уже не вернутся. Он почувствовал вдруг такую сильную обиду, такое унижение, что аж в глазах защипало. Держа в руках паспорт и фотографии, он выбежал на улицу и хотел было даже разорвать в клочки никчемные карточки, словно они служили уликами против него там, в небесном отделе расследования: суетился, фотографировался, приперся, высунув язык, принес!.. А они уже без него все решили. В МИД уехали. Получилось, что он своей нерешительностью только подыграл им да еще и унизил себя тем, что самолично, без повторного звонка царапался в их закрытые двери.
А ведь, как назло, так хочется в Бельгию! Он никогда там не был, там, говорят, изумительные музеи живописи, великолепная архитектура, парки! На праздник поэзии съедутся поэты из всех стран. Можно было бы познакомиться с интеллектуалами из Франции, Англии. Если бы он произвел на них впечатление, они могли бы пригласить его в следующий раз в свои страны. И вообще - он привез бы Марьяне подвенечное платье и так бы решил запутанную проблему. Без объяснений. Одним жестом. А теперь и эта единственная возможность упущена.
Хотел было зайти в Дом литераторов выпить кофе, но увидел, что на ступеньках стоят два знакомых поэта, и рукописи обоих, как нарочно, им еще не прочитаны. Поэтому он резко повернулся, чтобы не быть замеченным, перебежал через дорогу и отправился домой, потому что он был не обязан приходить в журнал каждый божий день.
Назавтра ему позвонили с телевидения. Попросили сделать о нем сюжет. Он спросил замирающим недовольным голосом: что еще за сюжет?
- Вы нам расскажете о себе, поделитесь размышлениями о времени, о стране, о культуре. Почитаете стихи. Мы хотим вас снять в интерьере и в пейзаже - в рабочем кабинете и где-нибудь в садике, на фоне какой-нибудь старой церкви.
- Нет, нет, - звенящим голосом отозвался он. - Это не в моих правилах. Я не занимаюсь саморекламой.
- Помилуйте, какая реклама! Маленький сюжет о вашей поэзии.
Тогда согласился, обдумывая, не слишком ли получилось поспешно. Бросил трубку, заметался. Стихов своих наизусть не помнит - значит, надо учить. Читать их не умеет. Надо порепетировать. В рабочем кабинете, который у него и гостиная, и спальня, у него так все убого и малоинтеллигентно, что и это проблема. Не Марьяну же просить, не в Валеркином же кабинете! А может, пусть они видят, в каком поругании проживает поэт, будто в вечной эмиграции. Внутренней. Вот.
Решил рассказать им о внутренней эмиграции. Об истинном и ложном. О дутых ценностях. О ложных идеалах. О моде на любую чрезмерность - от кривляния до княжеского титула. О пошлости, которая разрушает культуру. Надо же, нашли его все-таки! Откопали. Другие вон покупают киносъемки, а его упрашивают, настаивают…
Только вот что надеть? Скромненькую серенькую водолазку? Или черную? Он вспомнил про пастора. А пиджак? Нужен, нет? В пиджаке приличнее, но и официальнее. Смотря чего они хотят. Или - свитер: спортивный стиль? А какие брюки - от костюма или вельветовые? Пожалуй, вельветовые слишком новые и модные - получится, будто он специально вырядился для съемки, слишком много значения ей придает. Может, джинсы? Пожалуй, слишком потертые. Как бы нарочитое такое пренебрежение - чересчур хиппово. Это не его…
Спросить бы Марьяну, это ведь из ее области. С другой стороны, не хочется так уж демонстрировать ей свое волнение, свою обеспокоенность передачей. Лучше пусть он, когда узнает день и час, придет к ней с вином, с цветами, скажет так небрежно, как бы невзначай: "Может, включим на минуту телевизор, такая-то программа". - "А что там?" - "Так, кое-что забавное", - неопределенно ответит он. Она включит, вскрикнет, прильнет к экрану. А он будет сидеть вполоборота, бросать беглые взгляды и потягивать хорошее вино.
Остановил выбор на черной водолазке и черных брюках. Для улицы предпочел черный плащ, несмотря на снег. Догадался, что может принять телевидение у себя в редакции. Сам справился с этим клубком.
Приехало пять человек. Два режиссера - Оля и Валерий, оператор, звукооператор, осветитель. Передвинули стол, кресло, расставили по его редакционному кабинету приборы. Покрутили, повертели Чичерина, усадили, поставили у окна. Оля сразу разобралась.
- Видишь, какой у него имидж? Интеллектуала, - сказала она Валерию. - А ты хотел его во дворике на детских карусельках снимать. Знаете, кого вы мне напоминаете? - обратилась она к Чичерину. - Боратынского. Типаж, я имею в виду. Это и попробуем подчеркнуть.