Эндрю вежливо улыбается.
- Если просветленный прыгнул с моста, - повторяю я, - тебе тоже придется прыгать?
На этот раз он не улыбается.
- И так во всем, - продолжаю я. - Ты видишь это все время. Почему я должен поворачиваться другой щекой, если кто-то бьет меня, а я хочу врезать ему обратно? Чтобы действовать, как Христос? Когда это я вляпался в эту затею - действовать, как Христос? Какие-то великие индийские мудрецы сидят лицом только на север, так и я теперь должен все время сидеть лицом на север? А если мудрец ковыряется в носу? Я должен сидеть лицом на север и ковыряться в носу восемь раз в день? Зачем? Потому что дело всей моей жизни - подражать великим мудрецам? Я так не думаю. Скажем, я хорошо питаюсь, а ты голодаешь. Ты приходишь ко мне и спрашиваешь, как хорошо питаться. Ну, замечаю я, каждый раз, когда я ем вкусную еду, у меня начинается отрыжка, и я советую тебе отрыгивать, потому что это означает, что ты сыт. А ведь все наоборот, верно? Ты все еще голоден, но теперь ты еще и рыгаешь, как свинья. А хуже всего в этом - обрати внимание на трюк - хуже всего то, что ты перестаешь искать еду. Тебе теперь обеспечена голодная смерть.
Я сделал паузу, чтобы эта мысль впиталась. Здесь есть несколько важных уроков, и я не хочу, чтобы он проскочил их слишком быстро. Маленькие вопросы всегда служат воротами для больших вопросов.
- То же самое с непривязанностью, - продолжаю я. - Если ты смотришь на нее, как на ключ к покою и счастью, тогда у меня нет стоящего ответа, разве что замечание, что это звучит глуповато. Но если ты смотришь на непривязанность, как на важный шаг на пути к пробуждению, то могу заверить тебя, что это не так. Сначала проснись, а потом этой непривязанности у тебя будет целый вагон.
Мы еще немного поговорили о непривязанности, но все это целиком на самом деле очень просто, и, со слов Эндрю, теперь он почувствовал, что понимает намного более непосредственно. Я не сомневался - с отрыжкой получилось вдохновенно.
Потом мы с Эндрю разобрали вопрос, что значит быть в миру, но не от мира. Это не заняло много времени, потому что ответ был в основном такой же, что и для непривязанности:
- Тебе не о чем беспокоиться, - сказал я, - это позаботится о себе само, когда придет время. В понимании этого нет смысла.
Однако он так легко не поддался, так что пришлось мне продолжить.
- С моей перспективы, - сказал я ему, - непросветленные люди кажутся персонажами в мыльной опере. Вот что я вижу, наблюдая за людьми с их заботами, надеждами, сновидениями, конфликтами и драмами. Я никоим образом не умаляю человеческий опыт - и всякий наблюдатель на моем месте сказал бы то же самое, - но когда я говорю "мыльная опера", я именно ее имею в виду. Слезливый, истеричный, неубедительный, дурно написанный и неуклюже снятый вымысел, в котором нет ни смысла, ни особой развлекательной ценности. Раньше я был таким же, как все остальные, разумеется, жил своей жизнью невольного персонажа в мыльной опере, но теперь нет. Теперь я вне этого, волен выходить и возвращаться. Вот чего я больше не могу сделать, так это снова перепутать мыльную оперу с реальностью, ну разве что получу серьезную травму головы.
- И вот стою я на сцене прямо сейчас, в эту самую минуту, разговаривая с одним из персонажей в этой мыльной опере. У этого конкретного персонажа есть своя сюжетная линия, которая разворачивается вокруг разрушения самой мыльной оперы. Этот конкретный персонаж хочет знать, существует ли он вне драматического контекста мыльной оперы или нет ничего, кроме плоского персонажа, существование которого прекратится, как только его убьют сценаристы или отменится само представление. Добьется ли этот персонаж успеха или потерпит неудачу в своей борьбе за свободу? Продолжит ли он свой поиск или сменит курс? Имеет ли это значение? Смотрите продолжение завтра.
Эндрю был очень спокоен, очень задумчив. Он достаточно благоразумен, чтобы не принять мои слова за выпад против него лично. Он слушал, схватывал, но не сопротивлялся и не оборонялся. Кажется, я слегка перестарался, слишком налег на объяснения, растянул и без того тонкие аналогии, пытаясь, вероятно, развлечь самого себя, но еще пробуя способы рассказать о каких-то вещах и так и эдак.
- Итак, - продолжил я, - ты, Эндрю, одновременно и в мыльной опере и не от мыльной оперы. Ты желаешь вырваться из оперы, и это желание - как говорят актеры - манящая тебя морковка, которая обеспечивает твою мотивацию, а она, в свою очередь, придает драматический импульс многим трагикомическим эпизодам, вращающимся вокруг Эндрю.
- А счастливый конец? - спросил он.
Я пренебрежительно махнул рукой.
- Ах да, конечно. Тебе не удастся вечно избегать собственной истинной природы. Чудо, что кто-то вообще умудряется это делать.
Эндрю нахмурился.
- Ваши слова звучат так, будто просветление это...
- Что?
- Ну, вроде как ничто. Что-то неважное. Как будто это...
- Не относится к делу? - закончил за него я. - Представь, что ты смотришь по телевизору мыльную оперу, но у тебя есть власть войти внутрь нее. Вот сейчас ты смотришь глупый телевизионный сериал, а через минуту ты в палате больницы навещаешь персонаж, умирающий от рака мозга. Для него это реально, он в полном отчаянии, но для тебя он просто актер, играющий роль. В действительности на кону ничего не стоит. Сколько подлинного сочувствия у тебя найдется для этого бедняги в его положении?
- Но он же просто вымышленный персонаж.
Я всматривался вдаль и ждал.
- Я и есть вымышленный персонаж, - сказал Эндрю ровно. - Я и есть тот персонаж с раком мозга. Вы заглянули в мою мыльную оперу.
Это хороший урок - веселый. С тем же успехом я мог бы привести в пример бродвейскую постановку "Гамлета" вместо мыльной оперы, но тогда вымышленные персонажи появились бы в ореоле славы, а не пошлости. Аналогия с мыльной оперой очень лаконично описывает две особенности, с которыми мы игрались: во-первых, Эндрю сам по себе вымышленный персонаж, а во-вторых, любое важное значение иллюзорно. Но была тут и еще одна особенность, которую следовало затронуть, пока мы не ушли далеко.
- А кто создает твой персонаж? - спросил я.
- Вы имеете в виду, кто создал меня таким, какой я есть?
- Кто автор, создавший тебя?
- Ну, в некоторой степени, я автор, - ответил Эндрю.
- Хорошо, тогда кто автор тебя, который, по твоим словам, в некоторой степени автор тебя?
Над этим он задумался.
- Мое истинное я?
- Оксюморон. Нет истинного я. Истина и я взаимоисключающи.
- Это похоже на спор о том, что ответственно за наше развитие - природа или воспитание.
- Хорошо.
- Так что настоящего ответа нет.
- Конечно, есть.
- Какой?
- Не ты. Автор тебя не ты.
- Тогда я... что? Что создает меня?
- Я не знаю. Это имеет значение?
- Ну, очевидно... - начал он, но затих.
- Тут нет ничего очевидного, - объяснил я. - Полное понимание той обширности и сложности влияний, которые приводят к созданию этого фальшивого я, невозможно и избыточно, но здесь нет проблемы, потому что от полного понимания нет никакой пользы. Зато кое-какая польза есть от осознания, что ты то ли не имеешь никакого отношения к тебе, то ли совсем незначительное. Наверное, это трудно представить себе, не принимая близко к сердцу, но возможно, если ясно видишь, что тот, кто ты есть, не имеет то ли никакого отношения к тебе, то ли имеет, но незначительное.
- Тот кто?
- Неплохо сказано.
Мы некоторое время сидели в тишине, каждый со своими мыслями. Я потратил это время, чтобы оценить действенность своих слов и подумать, что можно улучшить. Эндрю, что вполне понятно, использовал этот момент тишины как возможность поискать утешение и твердую почву под ногами в своих буддистских учениях, что и обнаружилось, когда он спросил о чем-то никак не связанном с тем, о чем мы только что говорили.
- Но что насчет страдания? Будда сказал...
- Стоп.
* * *
Если бы я позволял ученикам задавать направление разговора их вопросами, то все наше время было бы потрачено на продвижение в любом возможном направлении, кроме прямого. Ученики, что вполне естественно, считают важным понимание. Они думают, что правильность и точность их информации жизненно важна. Они думают, что это что-то вроде школы, где ты должен понять одну вещь, прежде чем сможешь понять следующую. Но все это имеет отношение к знанию и представляет собой незнание. Все так называемое знание - это именно то, что стоит между искателем и искомым. Конечно, я могу понять их точку зрения на все это, но меня всегда изумляло, когда я видел, как другие духовные наставники позволяли ученикам водить себя кто в лес, кто по дрова вопросами, которые никуда не вели. Пробуждение - это не теоретический предмет, который овладевают посредством обучения и понимания, это путешествие, которое надо совершить, битва, в которой надо сражаться. Наставники хотят быть популярными и выглядеть мудрыми, вот и отвечают на любые вопросы, которые приходят ученику на ум, словно они учат следующее поколение наставников, а не помогают людям пробудиться.