Терзания одиночества
Антон Павлович Чехов создал замечательное произведение на тему женских страданий: сюжет рассказа связан с банальнейшим переживанием по поводу измены мужа. Во время проведения приема гостей жена получает достоверное известие о том, что муж завел на курорте любовницу. Не имея возможности распустить вечеринку, она находит мужество продолжать улыбаться и отвечать на вопросы, ничем не выдавая внутреннего состояния, которое граничит с неподдельной истерикой. Горделиво вышагивая по гостинной плавной походкой, она непрерывно силится осознать реальность мысли, фонящей вторым планом в ее уме: "А он сейчас с ней…". Вечер затягивается, силы несчастной страдалицы на исходе, и, одновременно не уставая восхищаться собственной стойкостью, она ждет-не-дождется того момента, когда наконец-то остается одна и упадет в кресла, заливаясь слезами. Автор же тяжело вздыхает на последней фразе: "Черт знает на что идет силища!".
Подобные ситуации склонны создавать себе и сами авторы, причем на всю жизнь. Судьба "властителя дум" Тургенева, обремененного пожизненной славой, имела потрясающую личную изнанку. Неиссякаемая любовь к прославленной актрисе Полине Виардо, бывшей замужем, превратила его в вечного "друга семьи". Играя столь трагическую роль, он так и не стал жениться, но в его дневниках после смерти обнаружились иные откровения. Без всякой связи с объектом своего бесконечного поклонения он писал вообще: "Я отдал бы весь свой гений и всю свою славу только за то, чтобы где-нибудь на свете была женщина, которую волновало бы, опоздаю я к обеду или нет". Просто женщина. Скорее всего, сам он принимал подобные излияния за минуты слабости – таков был его сознательный выбор, который существенно повлиял на становление его творчества в смысле неиссякаемого источника энергии. Считать ли "автора судьбы" жертвой сублимации?
Из стремнины одиночества подчас сложно, а порой и невозможно выйти, ибо сублимация действительно обладает вполне "наркотическим" эффектом, если она остается на уровне творческой самореализации, не переходя на уровень духовной практики. В отличие от русского писателя, Кафка так и не смог жениться по взаимной любви, превратив в сущий ад для обоих несовместимо-совместную жизнь. В одном из последних "отказных" писем он в отчаянии заключил: "На всем свете не было женщины, за которую стражались бы столько, сколько я сражался за тебя с самим собой". А в дневниках были и более ясные признания: "Коитус – как кара за счастье быть вместе…" Творчество всегда остается лишь незавершенным жертвоприношением, ибо не вовлекает всего человека на всех уровнях, поэтому он оказывается раздираем противоречиями. На духовном уровне противоречия снимаются – святой способен жить безупречно и отдельно, и совместно.
Религиозность составляет очередную ступень сублимации между творчеством и духовной реализацией, если подразумевать веру в чистом виде, без определенной последовательной практики, заведомо не достигающую святости. Библейское жертвоприношение Авраамом своего сына по воле Господа завершилось тем, что с занесенным ножом он увидел краем глаза уготованного для заклания агнца – жертва сыном была отменена в силу готовности ее принести. На "абсурде веры" построил отношения с любимой женщиной основатель экзистенциальной философии Кьеркьегор. Сюжет с неожиданным отказом от невесты в день бракосочетания стал жестом жертвоприношения, после которого он всю оставшуюся жизнь веровал, что Господь не примет этой жертвы, и он "получит" свою невесту в жены. Кьеркьегор умер в одиночестве, а узнав его историю до конца некто заметил с нарочитой мрачностью: "Вот поэтому я атеист!". Впрочем, довольно лирики…
Блаженство уединения
Творческая сублимация происходит бессознательным образом и почти всегда обусловлена наличием объекта неразделенной любви. Как сетовал один из классиков "серебряного века" русской поэзии, "от счастливой любви много стихов не напишешь". Большинство писателей всегда были одиноки в негативном смысле, страдая и перебарывая самих себя. Религиозные подвижники же изначально исключают вообще всякие личные отношения, всецело погружаясь в поклонение Богу, который один составляет средоточие всех чувств и помыслов. Разумеется, здесь тоже не обходится без борьбы "с демоном блуда", но она носит не личный характер, а поддерживается господней милостью и эгрегором традиции. В целом, духовная сублимация имеет положительный смысл, ибо уединение наполнено не терзаниями, а блаженством и любовью. Возвратным образом эта любовь распространяется через подвижника на всех людей – он способен даже "спать с прокаженным".
Наряду с подобной "ровностью" в обращении с ближними у-единение неизменно остается предпочительнее, ибо чувство единения с всеобщим не нарушается сужением до частного, а блаженство ничем не ограничивается. Как известно, логическим определением всякого страдания выступает именно внешне налагаемое ограничение. Индийцы любят притчу о том, как некая англичанка разыскала в безлюдном высокогорье уединенного санньясина и принялась уговаривать его поехать вместе с ней в Англию. Поначалу она увещевала так: "Свами-джи, я покажу тебе Лондон…". Подвижник взглянул на нее удивленно и ответил: "Мадам, я сам – Лондон!". Однако она не унималась: "Неужели тебе здесь не одиноко?". Не будучи обремененным никаким этикетом вежливости, отшельник сурово ответствовал: "Пока ты здесь, мне и впрямь одиноко…". Наверное, это наилучшее отличие одиночества от уединения, выражающееся через частность или всеобщность самосознания.
Переживание взаимной любви к Богу оказывается несказанно сильнее всякого "слишком человеческого" чувства, безвозвратно отметая мирские помыслы о "женитьбе" даже у совсем юных монастырских послушников. Так, именно несказанная любовь к Господу привела Старца Силуана на Афон сразу после воинской службы, и потрясение от осияния божественной любовью было столь велико, что всю оставшуюся жизнь он молил Господа нипочем не отнимать от него великой любви. В последние годы должность монастырского эконома возволяла ему проводить почти все время в полном затворничестве, которое он посвящал непрерывному бдению и молитве. Найденные после его смерти записки в келье полны и моления за то, чтобы Господь даровал всем людям познать благодать, и упоения превеликой радостью от близости к нему: "Я сижу в келии своей, как в чертоге – в мире и любви, и пишу. Но когда приходит бо(льшая благодать, я не могу писать…"
Брак или безбрачие – выбор личный. То и другое может стать как благословением, так и проклятием. В буддизме поступают достаточно мудро, позволяя принимать монашество по обету на определенный срок, например, на год. Подобной тактики придерживаются в Бихарской школе йоги, введя достаточно нетрадиционную для веданты карма-санньясу – так называемое "монашество в миру". Точно так же дело обстоит и с сублимационными практиками. По выражению даосского мастера, не следует принимать практику за некий "ключик", которым открывается заветная дверца. Неизбежно существует некий процесс взаимодействия с практикой как определенной структурой или сознательной сущностью. Точнейшим критерием для оценки верности избранной тактики выступает переживание уединения в положительном, а не отрицательном смысле – как неиссякаемого источника для расширения собственного самосознания в любовном блаженствовании.