- Этот ублюдок все равно скоро сядет, - продолжал комбат. - Он конченый. И я разрешаю применять, когда понадобится его усмирить, крайние средства, вплоть до физического воздействия.
Подразделения зашевелились: не все хорошо понимали по-русски, но все, кто еще не утратил способности думать - даже в узком армейском смысле, - почувствовали, что происходит нечто необычное.
- Командование батальона убеждено, что в своем подавляющем большинстве личный состав состоит из отличных солдат, четко выполняющих Устав и приказания командиров и начальников, - батальон долгое время держал первое место в полку по количеству правонарушений, - поэтому какие бы конфликты ни имели место между кем-нибудь из солдат батальона и этим уродом, мы изначально будем исходить из того, что виноват он, - комбат ткнул пальцем в сторону Миши.
Никакой видимой реакции со стороны личного состава не последовало, однако можно было надеяться, что тот, кому надо, принял эту информацию к сведению.
Потом комбат еще с минуту потоптался на месте, шушукнулся о чем-то с эншем и совершенно отвлеченным голосом скомандовал:
- Все. Батальон, вольно! Разойдись!
Батальон разошелся. Осталась стоять - задержанная окриками офицеров - только первая рота.
- Ну что, Вельских, - спросил комбат, - что ты намерен делать с этим мерзавцем?
- Да сколько тут осталось до конца учений, товарищ майор, - ответил ротный. - Тем более, что свободного транспорта все равно нет. А вот вернемся с учений - отправим его на губу и можно будет ставите вопрос о возбуждении уголовного дела, - произнес он нарочито громко, чтобы его было слышно Мише и роте.
Миша молчал.
- Ну чего ты молчишь, ублюдок? - спросил комбат. "Нах", - подумал Миша. Разбитая бровь, подсыхая, жутко болела.
- Какого ты влез в драку с Джумаевым?
- Я этого урода в следующий раз вообще напрочь завалю, - ответил Миша, сплевывая. - Ломом. Или арматуриной.
- Хлебало приткни, собака хохоль! - выпер из строя распухшую рожу Джумаев.
- Точно пришибу! - начал заводиться Миша. - Мало что ли вы мне крови попортили, уроды?
Тотчас из строя загавкало штук пять харь.
- Пошли нах, уроды! - крикнул Миша. - А ты, чмо, вообще молись, понял?
- Я чмо?! - завизжал Джумаев. - Конец тебе, собака, будет сегодня ночь, понял, да?! Зарежем! - он вовсе вылез из строя, оскалил зубы. - Яйца тебе отрежем и на ухи повесим, хохольский урод!
- Елду тебе на рыло, - уже спокойнее сказал Миша. Была произнесена конкретная угроза - об этом следовало подумать.
Наконец в свару вмешались офицеры. Роту кое-как построили и повели на стрельбище. Мишу оставили в лагере. Дневальным. О похеренном кухонном наряде словно все забыли. Просто оставили Суздалева мыть посуду - и все.
Мишу в эту ночь никто не зарезал, и в следующую тоже - даже близко никто не подходил, - хотя он специально на такой случай держал в изголовье отточенный штык-нож: еще бы посмотрели, кто кому яйца отрежет и куда повесит.
На стрельбах и во время учебных атак с боевой стрельбой Миша старался всегда находиться позади всех, чтобы ненароком не получить очередь в спину. Но Бог, в которого Миша круто поверил за это время, миловал. И по окончании учений батальон вернулся в часть без потерь, только одному напившемуся в драбадан сержанту оторвало полступни гусеницей бээмпэшки, а еще одному солобону искорежило палец взорвавшимся запалом учебно-имитационной эргэдэшки.
Настроение Миши в этот период обозначалось формулировкой "веселая обреченность". Он, что называется, "помирал с музыкой". Прекрасно понимая, что ему несдобровать, что рано или поздно его либо пришибут азиаты, либо посадит начальство - потому что занозу из задницы, как бы ни не хотелось обнажать столь деликатное место, все таки вытащат, - Миша развлекался. Он внаг-лую забивал на приказы начальства, не выказывал абсолютно никакого почтения офицерам, принципиально опаздывал в строй, постоянно зацеплялся с азиатами, тут же хватаясь за табуретку. Он словно потерял всякий инстинкт самосохранения. В соседних частях у него появились друзья, к которым он регулярно ходил в гости, и во время каждого построения его приходилось долго искать. Все азиаты тоже ходили по землякам, но у них это не носило такого тотального характера. В нарядах по столовой толку от него не было никакого, потому что он все время слонялся без дела, а при малейшей зацепке лез драться. Как-то в наряде по роте Джумаев, Чарыев и Ахмедов набили ему морду, но на него это нисколько не повлияло - казалось, он даже стал после этого более воинственен. Вообще, дрались с ним неохотно, потому что после всех перенесенных побоев его словно заклинило на драке и завалить его было трудно, а толку от этого не было никакого: на следующий день, очухавшись, он снова был готов к драке.
Он стал бельмом на глазу всей роты. Положение его было очень странным: с одной стороны, он не пользовался в роте почти никаким влиянием (во-первых, потому что был один; во-вторых, потому что не был старослужащим; а в-третьих, потому что, в общем-то, и не стремился ни на что влиять), с другой стороны, никому из сослуживцев он не подчинялся, с каждым был готов драться, и никто не мог похвастаться, что сломал его. Только в самом крайнем случае Миша позволял себе припахать кого-нибудь из духов, чтобы выполнить грязную работу. А вообще-то он всегда стоял за себя и стремился только к одному: чтобы его никто не трогал. Свой ПКМ он знал от и до, стрелял отменно, четко выучил Устав и был силен в строевой и общефизической подготовке. Он и здесь старался, чтобы его поменьше дергали.
Миша не мог раскусить Сулейманова. Что нужно от него этому всегда спокойному, неторопливому в движениях узбеку с отличным русским произношением? Однажды, когда вся рота постиралась перед караулом и Миша в подменке сидел на стройплощадке рядом с сохнущей на турниках хэбэшкой и курил, Сулейманов подошел к нему.
- Курить есть?
- На.
Сулейманов подкурил и уселся рядом.
- Своих земляков не боишься? Я ж здесь прокаженный.
- Не боюсь. Помолчали.
- Слушай, а ты часом не голубой? - лениво спросил Миша.
- Почему?
- Все время меня пасешь. Может, виды имеешь?
- Просто мне было интересно, на сколько тебя хватит.
- Ну и как?
- На полгода
- А дальше? Все, загнусь? - Миша нервно улыбался.
- Ты это сам знаешь.
- Почему?
- Ты играешь не по правилам. Конечно, это очень здорово: один человек воюет против системы, но ты играешь не по правилам, поэтому проиграешь.
- Какие еще правила? - раздраженно спросил Миша.
- Сам знаешь, какие. Ты не с теми, ты не с этими - не командуешь, не подчиняешься; ты даже этнически в одиночестве. Впрочем, одиночество в толпе - удел евреев.
Миша был неприятно удивлен.
- Откуда такая информация?.. И вообще, больно красиво ты говоришь. И больно чисто.
- Поперли с четвертого курса МГУ.
- Круто. А за что?
- Да ладно, было за что… - Сулейманов неторопливо подкурил от бычка новую сигарету и продолжил: - Ты играешь. Рисково. Даже не зная своих противников.
- Почему это я не знаю? Я с ними уже полгода здесь гнию. Вот еще месяца два повоюю, и они устанут, привыкнут… Азиаты могут испытывать приязнь только к равному. Вот я и выхожу на паритет.
- Ну, во-первых, выходишь ты по-дурацки. А во-вторых, все не так просто. С детства азиат воспитывается на пяти законах (естественно, если он вообще на чем-то воспитывается) - на преданности сюзерену…
- То-то вы так с вашими Рашидовыми и Алиевыми носитесь!
- …Да, поэтому. Потом - почтение к старшим, преданная любовь к родителям, безграничная власть мужчины над женщиной, искренняя и бескорыстная взаимопомощь между друзьями. Ты кто для Джумаева или Ахмедова? Сюзерен? Отец? Аксакал? Муж? Друг? Нет. Ну и все. Вообще, белые, живущие по другим законам малоприятны. Тем более, бурые агрессивные белые. Вы не чтите этих законов, для вас нет ничего святого, вы не чувствуете голоса крови, а значит, вы слабы…
- Мы - чувствуем! - усмехаясь, возразил распалившемуся узбеку Миша. - Если только ты евреев имеешь в виду.
- Ладно, - Сулейманов остыл. - Кажется, я говорил здесь много и несвязно, и ты не понял того, что я хотел сказать. Спасибо за курево. - Он встал, бросил окурок, пошел прочь. У ограды спортплощадки остановился. - Пошел последний месяц твоей войны здесь, еврей…
И ушел.
"А он - интересный мальчик, - нервно подумал Миша.
- Шпарил здесь мне о пяти законах, как по Конфуцию". Прошло две недели. Казалось, Сулейманов ошибся.
Жизнь вошла в свою колею, никто, вроде бы, уже не выказывал Мише явной неприязни, скорее все это было похоже на вооруженный нейтралитет. Никто его не задевал, кажется, даже не закладывал начальству, а солдаты третьего эшелона иногда оказывали ему мелкие услуги, о которых он не просил. Поэтому Миша нисколько не удивился, когда однажды вечером к нему подошел Портнягин и сказал:
- Послушай, Миша, тут тебе письма пришли… Миша, которому письма доходили исключительно редко, встрепенулся:
- Письма? Сколько?
- Три.
- А где они?
- Когда почтарь приходил, я взял их для тебя, ну а потом был на работе в парке и забыл в бээмпэшке.
- Пошли сходим!
- Сейчас, - Портнягин как-то странно оглянулся. - Понимаешь, ключи от бээмпэшки у Шахназарова. Ты иди пока, что ж ты будешь меня здесь ждать, а я попрошу ключи и догоню.
Миша задницей почувствовал неладное.
- Нет уж, хрен тебе! Я тебя здесь подожду. Вместе пойдем.
- Ладно, - тотчас же согласился Портнягин, - тогда подожди секундочку, - и нырнул в расположение. Через пару минут он вынырнул оттуда, держа руку в кармане.