Итак, сейчас, кажется, джебраиловский папик шел на приступ в четвертый раз. "Сдается мне, что и на мою долю теперь чего-то перепадет, - равнодушно думал Миша, стараясь не обращать внимания на боль в ноге. - Интересно, чем этот пузатый черт меня порадует?"
Пузатый черт порадовал. Выставляя на стол бутылки с благородными жидкостями, выкладывая балык, колбасу и рыбу, он монотонно гнусавил что-то с жутким акцентом, не сводя с Миши горящего взгляда. Миша почти ничего не понимал.
- Садитесь, уважаемый, - указал он радушным жестом на стул. И подумал: "А то трясешь здесь мясом, аж ягодицы хлопают".
Азер сел.
- Вы не волнуйтесь, - Миша широко улыбнулся. - Все будет хорошо.
"Как бы тебя на полштучки раскрутить, брюхана?"
- Послюшай, товарищ сержант, виручай, а? Син очен болен, лечит надо, слюжит не надо, - уже достаточно членораздельно произнес азер.
- Я здесь маленький человек, - пожал плечами Миша. - Вам бы с комбатом поговорить надо.
"Заплатишь, милый. Куда ж ты денешься?"
- Зашем с комбат? Не надо с комбат. С тобой говору. Помоги, дорогой! - азер экспрессивно привстал. Пахнуло несвежим потом.
- Вы поймите, уважаемый, я только санинструктор, только выполняю приказания.
"Все они такие. Как духов дрочить, так всегда пожалуйста, а как службу тащить, так папики с толстой мошной приезжают".
- Слюшай, дорогой, помоги. Син один только, больной совсем, мать по ночам плачет…
- Пятьсот, - негромко щелкнул Миша и замер. "А ну-ка…"
У азера отвалилась челюсть.
- Сколько?!
- Пятьсот, - Миша был абсолютно хладнокровен. "Если сразу от такой суммы не помер - заплатит".
- Не согласны? До свидания.
Азер с ненавистью посмотрел на Мишу, медленно встал, повернулся было к двери, потом полувопросительно сказал:
- Четыреста?
Миша молча протянул руку. Азер тут же сел и потянул из кармана пухлый бумажник:
- Когда положишь? - деловито спросил он, хрустя купюрами.
- Хоть завтра.
- Хорошо, я завтра еще зайду, - сказал азер и вышел.
Миша задумчиво поставил в холодильник бутылки, положил продукты. "Конечно, кто ж его положит с диагнозом "маниакально-депрессивный психоз", - думал он. -
Непохоже. Налишу-ка я ему "олигофрению". С этим-то и маршала Соколова положат. Положат". Зашел комбат.
- Что с Джебраиловым, Коханович?
- Если вы не против, то завтра будем класть. Комбат понимающе улыбнулся.
- Сколько дал?
- Двести, - соврал Миша.
- Давай, - он протянул руку.
Миша вытащил из кармана сотку и двумя пальцами и подал ее комбату.
- Смотри у меня, - сказал комбат, пряча бумажку в карман, потом деловито оглянулся по сторонам и вышел.
"Мало я у азера взял, - подумал Миша. - А комбат-то - лопух лопухом: даже в холодильник не заглянул".
На следующий день Джебраилов уже лежал в госпитале с твердой гарантией через месяц быть комиссованным. Да и правда: чтоб не комиссоваться по статье "олигофрения" - надо быть полным дебилом…
- А ты ведь плохо кончишь, Коханович, - устало резюмировал ротный, откидываясь на спинку стула и суя в рот сигаретный фильтр. Он чиркнул спичкой, подкурил.
- Как минимум, дисбатом.
Миша молчал, не сводя тупого взгляда с портрета Владимира Ильича на стене, над головой ротного. "Хрен тебе. И не таких раздолбаев не сажали".
- Ты говорил сослуживцам, что на губе сидеть не так уж плохо…
"Сука, застучали. Интересно, кто?.. Впрочем, там действительно не так уж плохо. Безысходности нет, как здесь",
- …Отказ выполнять приказание замкомвзвода… "Конечно. Джумаев, урод, приказал очки драить. Своих черномазых небось не посылает. Западло потому что".
- Просто жалко твоих родителей…
"Опять "парашу" запускает. Начхать ему на всех родителей на свете. Если только они бакшиш не привозят".
- Посажу…
"Елду тебе на воротник. Ты слишком хочешь стать эн-шем батальона, тебе ЧП не нужно. Не посадишь".
- Комбат уже дал принципиальное согласие…
"О, вот это может быть. Комбату терять нечего: без Академии выше майора никак не прыгнуть. Этот посадит за нефиг".
Неожиданно ротный встал. Миша невольно перевел на него взгляд с Владимира Ильича. Ротный выпятил грудь, приложил руку к козырьку и сказал официальным тоном:
- Товарищ солдат, приказываю вам произвести уборку в туалете. Даю вам час времени. Время пошло, - потом он опустил руку, сел и сказал уже по-обычному: - А теперь пошел вон, урод. И только попробуй забить на мое приказание. Шиздец тогда тебе приснится, придурок.
- Есть! - швырнул руку к пилотке Миша. - Разрешите исполнять?
- Пшел нах отсюда, - устало ответил ротный, отворачиваясь.
Миша клацнул каблуками, четко - как на строевом смотре - выполнил команду "кругом" и вышел из канцелярии.
В умывальнике он сел на подоконник и закурил. "Что же в самом-то деле делать?.. Плюнуть на это все?" Сослуживцы, которые проходили мимо него в туалет и обратно, упрямо делали вид, что подоконник абсолютно пуст. Казалось, еще немного, и какой-нибудь черт разложит на этом подоконнике мокрые штаны для стирки. "А что, если…" Миша привстал с подоконника и словил за рукав пробегавшего мимо своего однопризывника Мишу Суздалева.
- Короче, Суздалев, сейчас идешь в туалет и наводишь там порядок! - тоном, не терпящим возражений, заявил он.
- Да ты че, Коханович? - дернулся Суздалев. - В дембеля записался? Скажи, где, я тоже схожу запишусь…
- Понял тебя, - ответил Миша и резким ударом сшиб Суздалева с ног. Потом он еще некоторое время пинал его, причем заходящие по нужде азиаты даже не поворачивали голов, а один узбек из ВТО, неожиданно увидев перед собой валяющегося на полу человека, просто перешагнул через него и пошел дальше. Никому не было до разборок никакого дела. Через пару минут Суздалев, вытирая кровь и сопли, уже ковырялся шваброй в первом очке. Еще минут через десять к нему присоединился, сверкая окровавленной ряхой, Портнягин.
Миша сидел на подоконнике и курил. Он был доволен собой: сегодня он научился припахивать других, чтобы не работать самому. Он считал, что рассуждает совершенно правильно: если он прошел - один против всех - тяжелый путь наверх, а они не прошли, если он оказался сильным, а они - нет, почему он не имеет права заставлять их делать его работу за него? Почему, если он своей кровью заслужил это право, а они не захотели, побоялись тратить на это свою кровь?..
А еще через десять минут в туалет зашел ротный. "Заложили, суки", - только и подумал Миша, вставая с подоконника. Ротный со скучным лицом огляделся, потом поманил Мишу пальцем и сказал:
- Все-таки забил, придурок… Ну что ж, пойдем, - И, уже выходя, Суздалеву и Портнягину: - А вы, уроды, продолжайте шуршать. Чтоб я, садясь по нужде, видел свое отражение. Поняли, да?
Миша уже не боялся. С какого-то времени ему пришло в голову, что все эти армейские хитросплетения напоминают крутую партию в нарды, где победу определяет счастливый сплав ума, мастерства, рисковости и, главное, везения. Ему, кажется, не везло, но правила он усвоил четко и поэтому каждый раз бросал кости твердой рукой. Он еще не мог предугадать результата игры
- кажется, результат будет для него прескверным - и потому не особенно задумывался на эту тему. Он просто играл. У него появилось ощущение, что он уже знает, из какого теста слеплены те, кто рядом с ним, на что способен любой из них и чего они все ждут и требуют от него. Он должен был - всего-навсего - играть по правилам этой игры, не нарушать их. Ему казалось, что теперь будет проще простого нажимать на окружающих его людей, как на клавиши - черные и белые, - чтобы играть свою музыку. А сейчас все было очень просто и логично: оркестр давал увертюру…
Ротный посадил его на внутреннюю полковую губу. Это был темный высокий цементный ящик в ограде полковой караулки с малюсеньким оконцем (читай: проломом) под потолком. Обычно в камере лежали доски, на которых сидели и спали губари. Теперь - специально для Миши - эти доски унесли. Перед тем как поместить Мишу в камеру, его раздели до белья.
- Загорай, милый, - ласково сказал ротный, закрывая дверь.
Был уже конец сентября. По ночам подмораживало. Миша пытался дремать, свернувшись в узел и присев на самый краешек холоднющей ступеньки, но то и дело ему приходилось вскакивать и прыгать по темной камере, размахивать руками и приседать, чтобы согреться.
Так прошла ночь. Миша потерял ощущение времени. Он не думал - его мозг отказывался работать в таких условиях, - он просто "переносил трудности и лишения армейской службы". Через неопределенную временную пропасть дверь со скрипом отворилась и в камеру, позвякивая штык-ножом, зашел караульный.
- Эй, зема, - позвал он, вглядываясь в темноту.
- Чего? - в Мише что-то не работало, и он не мог определить, издает какие-нибудь звуки или нет. Ему казалось, что он просто открывает рот. Но караульный его явно услышал.
- Ты в порядке?
Миша не смог кивнуть: в позвонке что-то заледенело. Он просипел:
- Да. По мелочи. А который час?
- Начало девятого.
Миша молчал. Шестерни медленно давали первые обороты.
- Тут вот из нашего пайка - перловка, подлива, хлеб. На, поклюй. - В руки Мише ткнулась теплая алюминиевая миска.
За караульным давно закрылась дверь, а Миша все стоял и держал миску в руках. Ему было не до еды: он думал. Как только в темноте прозвучала фраза "Тут вот из нашего пайка…" - стаял лед, сковывавший его мозги всю эту ночь. "Кажется, в мире еще есть люди", - подумал он. Потом он присел на краешек ступеньки и взялся за торчащую из каши ложку.