- Что, опять хохольский собак дергается? - донеслось оттуда.
"Хорошее эхо", - подумал Миша. Он увидел свою кровь и совсем ошалел. Его лицо и корпус приняли еще несколько четких - до короткого замыкания - ударов, НО Миша уже не замечал этого. Он, ничего не видя, с дикой силой выбрасывал вперед кулаки, иногда попадая в пустоту. - и тогда рука чуть ли не выскакивала из плечевого сустава, иногда ляпая в мягкое - и тогда что-то темное брызгало в разные стороны. Наконец Джумаев упал на кучу сложенных в углу ящиков. "Здесь очень скользко", - прострелило в мозгу. В следующий момент кто-то из толпы врезал ему между глаз. Брызнули слезы. Мишу "повело". "Нос сломали", - мелькнуло в подсознании. Он еще несколько раз махнул кулаками, но движения его потеряли резкость. Он уже не ориентировался в пространстве - вдруг страшно захотелось лечь спать и ничего не видеть и не слышать. Потом кто-то сзади врубил ему ящиком по башке, и Миша, чертя каблуками полосы по жирному полу, упал на бок.
- …дергаться. Один против все - разве не дурак, а? Вам, белим, потому и плохо, что ви каждый за себя - один бьют, другой мимо пройдет и еще плюнет. Ми - из Средней Азия - все друг за друга как один стоим, нас не переломить. А ти, хохоль, бурий…
Миша открыл глаза. Он лежал там же, где и упал, - на грязном полу возле входа в мясной цех. Коридорчик был пуст - все азиаты ушли. Только рядом сидел на поставленном на попа ящике бурый второго эшелона Алиев и посасывал захватанную папироску. Он говорил совершенно спокойно, даже с какими-то менторскими нотками в голосе, дескать, нашалил, сынок, пошлепали тебя по попке, вот и не делай так больше. Мишу затошнило.
- …никогда не получится стать таким, как ми. Ти - один, ти никому не нужен, ротному от тебя нет никакой толк. Нас много. Ми командуем этот рота, батальон. Рот-ний без нас, как без рук, когда есть ми, он может ничего не делать. Поэтому не бей башка в стена. Не надо. Стена больше твердый. Делай, как все белий, - работай, молчи и терпи. Не то тебе плохо. Пидар будешь, чмо будешь, зарежем даже… Понял, хохоль?
Миша молча встал. Его хэбэшка была в грязи и крови, голова болела, ноги стали как ватные. Хотелось спать.
- Отошел? - Алиев бросил окурок. - Пойдем, я тебя в умывальник отведу. Умоешься. Постираешься.
Он пошел впереди. Миша тупо, безвольно побрел за ним. Пока Миша умывался и смывал кровь и грязь с одежды, он малость отошел. Даже, кажется, обрел способность более или менее трезво воспринимать окружающее. Алиев сидел на подоконнике и курил очередную папиросу. Жутко захотелось взять арматурину и ка-ак навернуть этого козла по хлебалу…
- Короче, Алиев, - Миша кое-как привел себя в порядок. - Иди в столовую.
- А ти? - Алиев, казалось, был удивлен.
- А я пойду погуляю.
- Как "погуляю"? - не понял Алиев. Он встал с подоконника и подошел к Мише. - Куда "погуляю"?
- Не твое дело. К концу наряда приду. Все.
- Мля, - сказал Алиев и тупо посмотрел на Мишу. - Тебе же будет шиздец, хохоль. Ротний задрочит.
- Хрен вам! - Миша заводился. - Вам всем, гады, меня не задрочить! Елду вам всем на воротник!
Алиев по-прежнему не понимал. Он никак не мог въехать, откуда вдруг взялась такая бурость после унижений, покорности и битья. А у Миши началась истерика.
- Ну, че вылупился, урод, сука?! Хрен вы меня задрочите, чурки! На, отхряпай!.. - он сжал кулаки. - Пшел нах отсюда, урод! Понял, да?! Пугаешь меня? Пугаешь?! Грозный?! - Миша вылетел на центр умывалки и завертелся, зыркая по сторонам в поисках чего-нибудь тяжелого.
Алиев не стал ждать.
- Год-е-на-ским… - прошипел он, отходя к двери. - Ти шиздонутый. Ти до дембель не дотянешь…
И ушел.
Миша действительно появился только к концу наряда. Все это время он просидел в кочегарке, где работали двое парнишек одного с ним призыва. Они принесли ему поесть, когда ходили на завтрак и обед в столовую. За это Миша помогал им швырять лопатами уголь в печи. Когда он явился к ужину в столовую, его не тронули, хотя у многих явно чесались кулаки. Его просто взяли и отвели к ротному. Ротный нервничал. Он не любил ЧП: командиру роты, в которой бывают ЧП, никогда не стать начальником штаба батальона. А ротному очень хотелось занять эту должность. Впрочем, у каждого есть свои слабости.
- Ты плохой солдат, - сразу определил ротный. - Мне уже несколько раз докладывали о тебе. Ты не хочешь работать, нарушаешь дисциплину, дерешься. Ты бурый. Странно, что Джумаев или Эргашев, или остальные еще не отрезали тебе яйца. Но я думаю, что у тебя все впереди. Ты ведь пока душара - есть шансы, что еще удастся тебя перевоспитать.
Ротный опустил голову - словно все уже сказал - и углубился в какие-то бумаги. Миша молча стоял перед ним. Так прошло минут пять. Потом ротный снова поднял голову. Брови его поползли вверх, как будто он ожидал увидеть на месте Миши кого-то другого, и он сказал:
- Чего ты тут стоишь, мальчик? Иди, массажируй попку, завтра утром повезу тебя на губу. Суток на пять. Там тебе окончательно выпрямят прямую кишку.
"Каламбур", - подумал Миша, махнул рукой к пилотке, повернулся и вышел. Служба продолжалась.
Глава 5
Миша торопливо зашел в штаб.
- Че, комбат уже пришел? - спросил он у мосла.
- Не-а, - вальяжно ответил тот, привалившись к пустой витрине с надписью "Оперативный дежурный" и меланхолически ковыряясь в зубах.
- Добро, - Миша остановился, словно что-то припоминая. - Да, а как там мой псих? Не буянил?
- Не-а. Тише воды, ниже травы. Никакого кипижу.
- Ништяк. А где он сейчас?
- В кабинете начмеда дрыхнет, где ж ему еще быть. Только полдевятого на часах.
Миша, совершенно удовлетворенный, проследовал в кабинет начмеда. Левашов действительно еще спал.
- Вставай, быдло, - добродушно ткнул его под бок Миша. Левашов заворочался, замычал, потом открыл глаза и тупо уставился на него.
- Надо сказать: "Добро пожаловать, Михаил Михайлович!" - наставительно произнес Миша.
Левашов снова хлопнулся мордой в матрас.
- Давай-давай, отрывай от матраса свою бестолковку. Хватит дрыхнуть.
Левашов наконец проснулся. Он сел на своем матрасе, обхватил руками колени и, сонно щурясь, осклабился:
- Здравия желаю, товарищ сержант!
- Неужто признал? А я уж думал, что ты за время моего отсутствия вообще от рук здесь отбился, - Миша потянул из кармана сигарету. - Ну, рассказывай, какие здесь новости.
- Да никаких, товарищ сержант, - Левашов поднялся и торопливо приводил себя в порядок. - Тишь да гладь…
Его лицо приобрело озабоченное выражение, и он осторожно спросил:
- Когда начнем, товарищ сержант?
- Что начнем? - Миша сделал тупую морду,
- Как что? - Левашов растерялся - Мы же собирались".
- Разве?
Миша внаглую издевался. Кажется, Левашов этого не понял.
- Вы же предложили…
- Когда это я тебе что предлагал? - сурово спросил Миша.
- Э-э… - Левашов растерялся и не нашел, что сказать. В его глазах появилась тоска.
- Сегодня же в роту вернем, симулянта! - железным голосом отчеканил Миша.
Левашов побледнел. Он стоял и молча глядел куда-то в окно. По его щеке, обращенной к Мише, протянулась по-моча слезы. "Кажется, переборщил", - подумал Миша.
- Ладно, - перешел он на обычный благодушный тон,
- шучу я. Может быть, несколько неудачно. Прости. Левашов дико уставился на него.
- Завтра крутим припадок и кладем тебя в госпиталь. А сейчас ты метешься в столовую и приносишь что-нибудь поклевать. Все. Кругом! Шагом марш!
Ошалевшего Левашова вынесло из комнаты. Миша лежал на своем диване и думал, писать ему домой письмо или нет. Вообще, он не любил писать письма. Особенно домой. Эта черта появилась у него в самом начале службы. Правду о своей армейской жизни он писать не мог, чтобы не расстраивать родителей, а писать неправду ему было неприятно. Кроме того, однажды он узнал, что целая сеть армейских инстанций - от особого отдела, ищущего крамолу, до старослужащих, которым нужны рубчики и троечки, иногда встречающиеся в конвертах, - шмонает духанские письма. Это отбило у него любовь к эпистолярному жанру окончательно. Обычно Миша посылал раз в две недели коротенькое письмо в стиле "все хорошо, прекрасная маркиза". Поэтому он любил писать домой в канун еврейских праздников Йом Кипур, Ханука, Песах и советских - можно было ограничиться поздравлениями и ничего не писать о себе.
Сделавшись санинструктором, Миша не стал писать чаще, сочтя, наверное, что теперь служить гораздо скучнее, чем раньше, новостей вообще никаких нет, а не имея новостей, о чем напишешь? Однако раз в две недели он собирался с силами, напрягал волю и отписывал домой коротенькую эпистолу, наполненную скукой, желчью и успокоительными заверениями. Впрочем, друзьям и подругам - полузабытым и поблекшим за время службы - Миша не писал вовсе. Он пробовал было в самом начале, но потом ему все сильнее стало казаться, что они все не понимают чего-то важного, крутого, что понимает он, что они мелки, скучны и пичкают его в своих письмах совершенно надуманными и никому не нужными проблемами. Впрочем, теперь и они не писали ему, потому что, попав на новое место службы, он никому из них не сообщил своего адреса.