Однажды Олечка стала жаловаться, что у нее болит головка. Померили температуру… 37 градусов. Сейчас же напоили ее чаем с малиновым вареньем, дали несколько капель аконита, уложили в постель и думали, что к утру все пройдет. Но ночью Олечка спала плохо, головная боль продолжалась и на следующий день. Позвали доктора. Доктор постукал больную, пощупал пульс, посмотрел язык, померил температуру и нашел, что опасного ничего нет, что у больной просто легкая простуда. Прописал лекарство и уехал.
Лекарством поили больную девочку день, два, но ей не становилось легче… температура поднялась до 39 градусов, и Олечка стала жаловаться, что у нее правое ушко колет. Снова позвали доктора.
Он нашел осложнение и стал опасаться нарыва в правом ухе. Снова прописал лекарства и обещал побывать на следующий день.
Ночью девочка спать уже не могла: температура поднялась до 40 градусов, боль в ухе стала невыносимой. Родители позвали доктора ночью, но он сказал, что до утра ничего нельзя сделать, что дело приняло серьезный оборот и что лучите бы было позвать специалиста по ушным болезням. Сейчас же разослали карточки к ушным докторам с просьбой непременно пожаловать к больной в 8 часов утра. Утром явилось их четверо.
Тот доктор, что сперва осматривал девочку, рассказал им историю Олечкиной болезни, и все они начали со всех сторон и по всем правилам медицинского искусства осматривать и выслушивать больную, которая все время или жалобно стонала, или так громко и больно кричала, что разрывала родителям сердце. Когда же доктора стали рассматривать больное ухо, крики и стоны бедной девочки до того были ужасны, страдания ее были до того тяжелы, что разрывалось сердце и у самих докторов. После осмотра началось длинное совещание. С ужасом ждали родители приговора. Доктора нашли, что у Олечки нарыв барабанной перепонки, что нужно дать этому нарыву время окончательно созреть, а это продолжается дня три-четыре, затем просверлить барабанную перепонку и выпустить гной нарыва. Если эта операция пройдет благополучно, девочка останется жива, лишь будет глуха на правое ухо. Если же не сделать сверления барабанной перепонки, то от нарыва непременно произойдет заражение крови и девочка должна будет умереть.
И целых три дня продолжалась эта пытка. Никто из врачей не раздевался, никто не думал прилечь… Вся семья молча, на цыпочках ходила или сидела около комнаты ребенка и сами не меньше ее, кажется, страдали от ее мучений; все затыкали уши от ее стонов и никак не могли отойти от ее двери. Сколько горячих молитв было вознесено на небо, сколько горьких слез было пролито в это время, – одному Богу известно. Но, должно быть, чья-нибудь молитва была услышана Господом…
Навещавшие по нескольку раз в день больную доктора, успокаивая родителей, два дня говорили, что болезнь идет вполне нормально, а на третий день утром сообщили, что завтра можно будет сделать операцию. Между тем страдания больной достигли, кажется, еще небывалой степени. Она страшно и жалобно стонала, отец рвал на себе волосы, мать чуть с ума не сходила, извелась совершенно, бабушка также сделалась ни на что не годной…
А что после операции? Олечка или умрет, или останется на всю жизнь глухой. Но тут-то милосердый Господь и явил семье великую Свою милость. Сидят мама, папа и бабушка в комнате рядом с больной, боятся слово сказать, все прислушиваются к стонам… Вдруг входит няня Агафья Никитишна и говорит:
– Батюшка барин, позвольте мне съездить на Смоленское кладбище к блаженной Ксении, я слышала, что ее молитва многим помогает в горе.
– Голубушка няня, – отвечает отец девочки, – делай что хочешь, только помоги нам. Видишь, мы ничего не понимаем… Поезжай куда хочешь, только помоги ты нам, Христа ради!
Вышла няня, а они все сидят… Вдруг замечают, что стоны больной становятся как будто тише и тише, и спустя некоторое время наконец и совсем прекратились.
– Скончалась, бедняжка! – подумали родители, и ворвались в ужасе в комнату девочки. Смотрят – у кровати больной стоят няня и сиделка, больная лежит на правом бочку и тихо, спокойно спит.
– Слава Богу, – тихонько шепчет няня, – я съездила на Смоленское кладбище к блаженной Ксении, помолилась там, привезла с ее могилки песочку да маслица из лампадки… Теперь Олечке станет легче.
Родители стояли у кроватки Олечки, слушали слова няни, ничего не понимали, но чувствовали, что с больной действительно произошла разительная перемена и что опасность миновала…
Наутро приехали доктора, и им было сказано, что Олечка спокойно спит.
– Ну, ничего, подождем; пусть бедняжка подкрепится пред операцией-то: ведь это дело не легкое, тем более для маленького измучившегося ребенка, – говорили доктора.
Вышли отец и мать и также подтвердили, что девочка спит.
Сидят они час, другой. Доктора, вначале спокойно разговаривавшие между собой, начали мало-помалу выражать нетерпение и, наконец, попросили разбудить девочку. Сначала пошла туда мать. Вместе с сиделкой и няней начинает она будить ребенка:
– Олечка, Олечка, проснись, милая!
Но она, бедная, спит, да и все тут. Идет туда отец, за ним бабушка с докторами. Все они по очереди ее будят, она немножко повернется, а все-таки спит и никак не может проснуться. Наконец, мать берет Олечку на руки и вынимает из постели.
Смотрят: вся подушечка, правое ухо, щечка, шея, рубашечка, простыня – все покрыто гноем: нарыв прорвался; а здоровая девочка и на руках матери продолжает спокойно спать.
Подивились доктора такому счастливому исходу болезни, научили родителей, как нужно промывать ушко, и уехали. А они все, положив спящую девочку на новую постельку, приступили к няне с просьбой рассказать, что она сделала и каким образом девочка стала здоровой?
– Ничего я, барыня, не сделала, я только съездила на Смоленское кладбище к матушке Ксении, отслужила там панихиду, взяла маслица из лампадки да скорее домой. Приехала, вошла к Олечке, а пузырек-то с маслицем спрятала в карман, да и жду, скоро ли выйдет из комнаты сиделка, потому боюсь, что она рассердится, если увидит, что я хочу пустить маслица в больное ушко. И лишь только затворилась дверь за сиделкой, я тотчас же подошла к Олечке, немножко сдвинула с ушка повязку (девочка лежала на левом боку) и прямо из пузырька полила ей маслица в ушко. Не знаю уж, и попало ли туда хоть что-нибудь, больно уж велика была опухоль-то… Ну да, думаю, как Богу угодно да матушке Ксении… Снова надвинула барышне повязку на ушко, смотрю, она постонала немножко, повернулась на правый бочок, да и глазки закрыла, засыпать, значит, стала.
– Да кто тебя научил съездить к Ксении? Откуда ты узнала про нее? – спросили родители.
– Я, батюшка барин, давно про нее знаю, много раз бывала на ее могилке, видела, что там берут землицы и маслица для исцеления, значит, от разных болезней, да мне-то не приходилось этого делать; я, благодарение Богу, всегда была здорова. И вот теперь, сидя у постели барышни, я чего только не передумала, вспомнила и про матушку Ксению… Много раз уже хотела я сказать вам, чтобы вы отпустили меня на ее могилку, да все боялась, думала, что вы смеяться или бранить меня будете. А потом, когда уже барышня чуть не кончалась, я не утерпела: думаю, пусть смеются, пусть бранят, а я все-таки пойду, попрошусь на могилку ко Ксеньюшке, может быть, и пустят, а не пустят, думаю, так я потихоньку как-нибудь съезжу. А вы, слава Богу, сразу же меня и отпустили. Взяла я извозчика, тороплю его, еду, а сама все думаю: "Господи, неужели ты не поможешь такой крошке-страдалице?".
Приехала я к воротам кладбища, велела извозчику обождать меня, деньги ему вперед отдала, а сама бегом в часовню к Ксении. Отворила дверь, смотрю, народ стоит и молится, свечи, лампадки горят кругом могилы, а в стороне стоит в облачении священник. Я прямо к нему – и говорю: "Батюшка, отслужи ты мне, Христа ради, панихидку по рабе Божией блаженной Ксении да помолись за болящего младенца Ольгу, больно уж она, бедная, страдает, того и гляди помрет". "Хорошо, хорошо, – говорит священник, – панихидку я отслужу, помяну в молитвах и болящего младенца Ольгу, а ты сама-то хорошенько молись, да усерднее проси помощи у рабы Божией Ксении. По мере твоей веры и молитвы ты и помощь получишь такую же". Купила я скорее две свечечки, одну поставила на подсвечник, другую взяла в руки и бросилась со слезами к самой могилке Ксении. Батюшка начал панихиду, а я все время плачу да твержу: "Господи, спаси, Ксеньюшка, помоги", – больше ничего и сказать не придумала, ведь я глупая, неученая, не умею молиться-то. Кончилась панихида, заплатила я за труды священнику, взяла, с его благословения, землицы с могилки Ксении да маслица из лампадки и сейчас же домой. Масло то, я вам уже говорила, я вылила в больное ушко, а землицу завернула в тряпочку да положила барышне под подушечку. Она и теперь там лежит".
– Да от кого ты узнала про Ксению-то? Кто тебе про нее рассказывал? – спросили родители.
– От кого я узнала про Ксению, матушка барыня, – сказала няня, – я и сама не знаю, все ее знают; заболеет ли кто, или кого какое горе постигнет, все идут к ней на могилку, помолятся там, отслужат панихиду, глядишь, и станет легче. Вот и наш брат – кухарки, горничные, няньки, если случится, что кто-нибудь долго не имеет места, идет к Ксении, помолится там, глядишь, и место получит.