ХIV
Два человека, по виду лет за пятьдесят, один впереди, щупая землю палкой, другой следом за ним, положив руку ему на плечо, оба в лаптях и онучах, в заношенных холщовых портах, в продранных на локтях и под мышками, выцветших разноцветных кафтанах с остатками жемчуга и круглых шапках, когда-то отороченных мехом, от которого остались теперь грязные клочья, с лунообразными, наподобие кокошников, нимбами от уха до уха, остановились перед беседкой и запели сиплыми пропитыми голосами. Вожатый снял с лысой головы шапку и протянул за подаянием.
"Это еще что такое? – сказал Петр Францевич строго. – Кто пустил?"
Слепцы пели что-то невообразимое: духовный гимн на архаическом, едва ли не древнерусском языке, царский гимн и "Смело товарищи в ногу", все вперемешку, фальшивя и перевирая слова, на минуту умолкли, вожатый забормотал, глядя в пространство белыми глазами: "Народ православный, дорогие граждане, подайте Христа ради двумя братьям, слепым, убиенным…"
"Господи… Анюта! Куда все подевались? Просто беда, – сказала, отнесясь к гостю, хозяйка. – Прислуга совершенно отбилась от рук".
"Мамочка, это же…" – пролепетала дочь.
"Этого не может быть! – отрезала мать. – Откуда ты взяла?"
"Мамочка, почему же не может быть?"
Отец, Григорий Романович, рылся в карманах, бормотал:
"Черт, как назло ни копья…"
Петр Францевич заметил:
"Я принципиальный противник подавания милостыни. Нищенство развращает людей".
"Боже, царя храни", – пели слепые.
"Надо сказать там, на кухне…– продолжала хозяйка. – Пусть им дадут что-нибудь".
"Может быть, мне сходить?" – предложил гость.
"Нет, нет, что вы… Сейчас кто-нибудь придет".
"Интересно, – сказал приезжий, – как они здесь очутились. Если не ошибаюсь, они были убиты, и довольно давно. Вы слышали, как они себя называют? Подайте убиенным".
"Совершенно верно, убиты и причислены к лику святых. А эти голодранцы – уж не знаю, кто их надоумил. Недостойный спектакль! – возмущенно сказал Петр Францевич. Слепцы умолкли. Шапка с облупленным нимбом все еще тряслась в руке вожатого. – Обратите внимание на одежду, ну что это такое, ну куда это годится? Уверяю вас, я знаю, о чем говорю. В конце концов это моя специальность… Вспомните известную московскую икону, на конях, с флажками. Я уж не говорю о том, что князья – и в лаптях!"
Братья наклонили головы и, казалось, внимательно слушали его. Девушка произнесла:
"Может быть, спросим…"
"У кого? У них?" – презрительно парировал Петр Францевич.
Хозяйка промолвила:
"Наш народ такой наивный, такой легковерный… Обмануть его ничего не стоит".
"Как назло, ну надо же…– бормотал Григорий Романович. – Ma che`re, у тебя не найдется случайно…"
"Кроме того, – сказал приезжий, – они были молоды. Старшему, если я только не ошибаюсь, не больше тридцати…"
"Совершенно справедливо!"
Наконец явился Аркадий с деловым видом, с нахмуренным челом, в рабочем переднике и рукавицах.
"Аркаша, пусть им что-нибудь дадут на кухне".
"Да они не голодные, – возразил он, – на пол-литра собирают".
"Боже, – вздохнула хозяйка. – Что за язык!"
"Кто их пустил?" – спросил строго Петр Францевич.
"Сами приперлись, кто ж их пустит! Давно тут околачиваются. Ну, чего надо, гребите отседова, отцы, нечего вам тут делать!… Давай, живо!" – приговаривал Аркаша, толкая и похлопывая нищих, и компания удалилась. Наступила тишина, хозяйка собирала чашки. Петр Францевич, заложив ногу на ногу, величаво поглядывал вдаль, покуривал папироску в граненом мундштуке.
"Вы, кажется, хотели мне возразить", – промолвил он.
"Я?" – спросил приезжий.
"Вы сказали, у вас есть вопрос".
"Ах да! – сказал приезжий. – Я не совсем понимаю. Каким образом можно согласовать вашу концепцию с тем, что произошло в нашем столетии?"
Петр Францевич с некоторым недоумением взглянул на гостя, как бы видя его впервые.
"Что вы имеете в виду?" – спросил он холодно.
"Что я имею в виду? Ну, хотя бы революцию и… все, что за ней последовало. По-вашему, это тоже самоотречение?"
Петр Францевич ничего не ответил, а хозяин осмотрелся и спросил:
"Где же Роня?"
Оказалось, что дочки нет за столом.
Путешественник почувствовал, что выпал из беседы.
"Разрешите мне откланяться, – пробормотал он, вставая, – ваша уютная дача, я назвал бы ее поместьем…"
Хозяйка мягко возразила:
"Это и есть поместье, здесь мой дед жил".
"Да, но… Угу. Ах вот оно что!"
"Заглядывайте к нам. Будем рады".
"Спасибо".
"Мы даже не спросили, как вам живется в деревне".
"Превосходно. Люди очень отзывчивые".
"О да! Где еще встретишь такое добросердечие?… Я так люблю наш народ".
"Я тоже", – сказал приезжий.
Он не удержался и добавил:
"Но знаете… Это поместье и моя деревня – это даже трудно себе представить. Два разных мира. Куда все это провалилось?"
"Провалилось? Что провалилось?"
"История, – сказал приезжий. – Мы говорили об истории".
"Я так не думаю", – сопя, сказал хозяин.
"Не следует ли сделать противоположный вывод? – вмешался Петр Францевич. – А именно…"
"Где же это Ронечка?"
"Позвольте, я поищу ее".
"Да, да, сделайте одолжение… Смотрите, какие тучи".
Постоялец вернулся домой, промокший до нитки.
ХV
Проснувшись перед рассветом, я угадывал в потемках жалкое убранство моей хижины, мне до смерти хотелось спать, но заснуть я уже не мог. Настроение мое было смутным, в мыслях разброд. С одной стороны, я был рад моим новым знакомым, а с другой – как быть с моим намерением сосредоточиться, остановить свою жизнь? Меня встретили весьма приветливо, и я предчувствовал, что не удержусь от искушения продолжить знакомство. Надо бы расспросить Мавру, наверняка она что-нибудь слышала об этих людях. Солнце уже сверкало позади моей избы, я фыркал под холодным душем, мне стало весело, я вернулся в мою сумрачную комнату; прихлебывая кофе, я озирал разложенные на столе письменные принадлежности, и голова моя была полна разнообразных планов.
Все, что происходило со мною в последние недели, могло бы послужить предисловием к моей работе; я подумал, что следовало бы описать приезд, описать всю длинную дорогу, которая теперь представлялась мне почти символической. Перед глазами стоял первый день, заляпанная грязью машина, заколоченные окна деревенского дома. Я увидел себя стоящим на пороге моего будущего жилья, стройные предложения, как световая надпись, бежали у меня в голове, не хватало лишь первой фразы. Это был хороший признак: я знал, что писанию всегда предшествует замешательство, короткая пауза с пером, повисшим над бумагой. Вроде того как лошадь переступает ногами на одном месте, раскачивает оглоблями тяжелый воз, прежде чем нажать плечами и двинуться вперед, кивая тяжелой головой. Я прибег к известному приему. Окунув перо в чернильницу, поспешно начертал первые пришедшие на ум слова:
"Не так уж далеко пришлось ехать, но едва лишь свернули на проселочную дорогу, как стало ясно, что…"
Моя рука снова зависла над бумагой, я перечеркнул написанное и начал так:
"Два окошка, выходившие на улицу, были крест-накрест заколочены серыми и потрескавшимися досками. Шофер вытащил из багажника железный ломик и…"
"Молочка! – раздался голос Мавры Глебовны. – Ба, – сказала она, входя в избу, – да ты уже встал".
Она поставила передо мной крынку и уселась напротив. Умытая, ясноглазая, мягколицая. На ней был чистый белый платок, она подтянула концы под подбородком.
"Чего так рано-то?"
"Да вот…– проговорил я, все еще с трудом приходя в себя, ибо инерция включенности в писание может быть так же велика, как инерция, мешавшая двинуться в петляющий путь по бумажному листу. – Да вот. – Я показал на то, что лежало на столе, скудный улов моей фантазии. – А ты уж и корову подоила?"
"Эва, да я знаешь, когда встаю? Все ждала, будить тебя не хотела".
"Я тоже рано встал".
"Отчего так? Куды торопиться?"
"Не спится, Маша".
"Мой– то, -сказала она, понизив голос, – в область уехал. Совещание или чего".
Область – это означало "областной центр" – от нас, как до звезд.
"Он у тебя важный человек".
"Да уж куда важней".
Наступила пауза, я поглядывал на свою рукопись.
"Я чего хотела сказать. Василий Степаныч все одно до воскресенья не приедет… Может, у меня поживешь?"
"Неудобно, – сказал я. – Увидят".
"Да кто увидит-то? Аркашка, что ль? Он вечно пьяный. Или на усадьбе работает. Листратиха, так и шут с ней".
"Послушай-ка…– пробормотал я, взял ручку и зачеркнул неоконченную фразу. Мне было ясно, что не нужно никаких предисловий; может быть, позже мы вернемся к первым дням, а начать надо с главного. – Что это за усадьба?"
Ответа не было, я поднял голову, она смотрела на меня и, очевидно, думала о другом.
"Чего?"
"Что это за люди?"
"Которые?"
"Ну, эти".
"Люди как люди, – сказала Мавра Глебовна, разглаживая юбку на коленях. – Помещики".
"Какие помещики, о чем ты говоришь?"
"А кто ж они еще? Ну, дачники. Вроде тебя".
Вздохнув, она поднялась и смотрела в окошко. Я налил молока в кружку.
"В старое время, еще до колхозов, были господа, вот в таких усадьбах жили, – раздался сзади ее голос. – Я-то сама не помню, люди рассказывают. Деревня, говорят, была большая, землю арендовали".
"У тех, кто жил в этой усадьбе?"