"Августа 20-го. Было собрание старших братий. Отец игумен прочитал полученную из Кареи, из Протата, эпистолию от 12 августа, в которой на имя игумена Руссика выражено многое относительно раздаваемой нашей обителью милостыни череками, насколько она бесполезна и даже для многих молодых вредна, что необходимо прекратить такую милостыню, а если будет усердие каким-либо иным способом, более целесообразным. Если же, говорится, ваша обитель не обратит внимание на предложение, то священный кинот решил ходатайствовать пред более высокими властями о прекращении этого дела…
Августа 21-го. Было прочитано протатское письмо. Многие слушали со скорбью, а некоторые и равнодушно. Стали подходить к портарю отцу Алипию за череками. В это время иеромонах Гавриил снял фотографию на память. Старики шли в лохмотьях, молодых как будто и немного, может быть, несколько десятков, из-за которых должна прекратиться эта милостыня…
Сентября 14-го. Отец Севастиан передал, что слышал от портарей, будто один сиромах-пустынник несколько раз видел Женщину при раздаче череков незадолго до отказа и хотел сказать портарю, но в последний раз и сам не видел. Но в последний раз Она оказалась на фотографии. Дивное дело!
Ноября 13-го. Отец Валентин рассказал слышанное им от игумена Нифонта, как в 1886-м или 1887 году, живя в келии рядом с параклисом святого великомученика Димитрия, ночью однажды он задремал и видит, вошла величественная сияющая Жена (конечно, Божия Матерь) и говорит: "Скажи отцу Макарию, чтобы не затворяли врата для нищих, ибо у меня много золота и серебра…""
Таким образом, Божия Матерь многократно являла Свое покровительство сиромахам. Ведь многим покажется праздным и недостойным монашества вечное движение, пусть даже по монастырям. Другим это покажется и слишком легким - жить за чужой счет. Первым надо ответить, что мы весьма и весьма привыкли к неким штампам в духовной жизни. А Богу иной раз угоднее не бесконечные труды, пусть даже по созиданию православных обителей, а молитва, исходящая из глубины сердца, которое ничего не хочет знать, кроме молитвы. Слишком о многом стали заботиться современные монахи. Слишком уж они предпочли Марфу Марии. И где эта грань, за которой земные труды переходят в попечение о земном, а не о небесном? Вспомним эпизод из истории древнего монашества, дающий некоторое представление о бескорыстии первых монахов. "Во время голода, когда трудно было доставить пшеницу в Египет, прп. Пахомий дал своему эконому сто златниц и послал его купить ее, где только удастся найти. Бесполезно перебывавши в разных местах, эконом достиг наконец города Гермута, где встретил чиновника, наблюдающего за общественным продовольствием, который, по слухам, глубоко уважал прп. Пахомия и заведенные им обители и который вследствие того отпустил эконому пшеницы не только по гораздо уменьшенной цене, но еще в два раза больше, нежели на сколько хватало денег, то есть не на сто златниц, а на двести, говоря, что на следующий год уплатите. Эконом возвратился, очень довольный своей поездкой и удачной покупкой, ожидая, что его расхвалит старец. Вышло же совсем другое. Прп. Пахомий, узнав, как все сделано, не позволил и зерна одного внести в монастырь из купленной таким образом пшеницы и заставил эконома продать ее в окрестности по той цене, по какой она куплена, чиновнику возвратить сто златниц, какие он ему задолжал, а на сто златниц купить снова пшеницы по такой же цене, по какой и всем она продается". Вряд ли можно увидеть даже нечто подобное в современных монастырях. Оставление милостыни, по мнению многих, было одной из причин обеднения обителей. Божия Матерь, у Которой много золота и серебра, прекратила раздачу своих богатств тем, кто сам разучился раздавать, кто получаемое от Нее посчитал своим достоянием.
Что же касается тех, кому жизнь сиромахов покажется слишком легкой, то им нужно напомнить, что афонская тропа - не асфальтированная городская улица. А старость и немощь быстро усугубляют тяжесть этого подвига. Часто такие сиромахи умирали в пути, и никто не видел, где испускали они свой последний вздох. Афонский паломник начала двадцатого века архимандрит Михаил писал: "В действительности между сиромахами значительное большинство подвижников, которые, взявши сухари в субботу, до следующей субботы живут той небольшой подачкой, да и из этой подачки далеко не все оказывается, с их точки зрения, нужным для их существования. Здесь есть люди, о которых можно сказать, что, кажется, они ничего не едят". Так архимандрит отвечает тем, кто видит в сиромахах только бездельников, даром поедающих монастырский хлеб. Оказывается, не так уж много они его съедают: клюют, как птички. Птицы небесные.
Посетивший Афон в начале восьмидесятых годов священник Зарубежной Русской Церкви Валерий Лукьянов еще застал представителей этого редкого вида монашества: "…возле ожидающей группы монахов и паломников появился вдруг сиромах. В потрепанной выцветшей ряске, он с трудом нес за плечами свое несложное земное достояние - несколько посудин, какой-то ящичек и еще кое-какое тряпье. Его изможденный и, несмотря на внешнюю убогость, все же исполненный достоинства и радости вид, с устремленным в горние пределы взглядом, запечатлелся навсегда, как подлинный облик святогорского подвижничества". Это свидетельство стоит многих рассуждений о "жизни по своей воле". Афонского паломника трудно обмануть: у него появляется особое зрение.
"Что же касается вообще афонских сиромахов, то об их жизни можно было бы написать целые книги: настолько она разнообразна и полна возможными эпизодами… от умилительно-поэтических и до полных сурового трагизма". Так написал о них В. Маевский. Но каждому паломнику, выходящему за пределы монастырей, вернее, вышедшему за рамки движения от одного большого монастыря к другому, приходилось видеть останки отшельников, лежащие прямо на месте совершения подвигов. Так же лежат где-то и останки сиромахов, ожидая всеобщего Воскресения. Но чьи это кости, кто подвизался и какие подвиги совершал, уверяю вас, почти никто из насельников близлежащих монастырей не знает. И это не отсутствие любопытства, а, увы, некоторое охлаждение к подвигу, ибо есть усилия духовные и телесные, направленные к благим целям, но нет того благочестия, которое желает расти, а оттого требует питания примером и поучением. Из-за этого забвения вряд ли удастся написать книгу, о которой говорит Маевский. О чем говорить, если русский человек почти ничего не знает о великом русском афонском старце Арсении, жившем всего лишь в XIX веке? Спасибо датчанину-святогорцу Антонию, который приводит его жизнеописание в своей книге об афонских подвижниках благочестия прошлого века. Если можно еще спасти от забвения подвиги монахов-отшельников, то книга о сиромахах никогда не будет написана. К тому же уже ушли в прошлое и сами сиромахи… Но все же попробуем написать хоть одну тетрадную страничку.
На арсане Зографа к нам вдруг подлетел плотный монах маленького роста, исполненный необъяснимой радости. Радость его еще увеличилась, когда он узнал, что мы русские. Мы не сразу поняли, куда была направлена его активность. Он затащил нас в комнату, очень быстро откуда-то извлек почтенного белобородого старца, быстро под руку привел его к нам и не менее быстро сварил кофе и угостил всех нас. Старец тоже очень радовался русским, воспоминания о которых у него, наверно, относились если не к началу века, то по крайней мере к предвоенным и военным временам. Казалось бы, восторгу нашего благодетеля не будет предела. Вот уже кому-то он подарил четки. Кому-то уже успел объяснить, что сейчас он едет на агрипнию в скит св. Анны, а затем будет на Панагире в нашем Пантелеимоновом монастыре. При этом он бьет себя в грудь кулаком и говорит: "Софрониос". Его имя Софроний. Он даже пишет его на бумажке. Но вот появляется наконец корабль, и мы расстаемся.