Я родилась в простой московской семье: мама – служащая, папа – инженер… Когда мне исполнилось шесть лет, папа нас оставил, и мы с мамой жили вдвоем. Но воспитывали меня в основном бабушка с дедушкой. В то время рабочая неделя состояла из шести дней, выходной – только воскресенье. Мама заканчивала работу в семь, домой приходила к восьми – какое уж тут воспитание. Я жила с ними единственной внучкой, хотя родственников было много, и очень их любила. Детей у них было 10 человек – 8 человек осталось в живых, поэтому братьев и сестер двоюродных у меня было много, и еще тети и дяди. Детство у меня было счастливое. И баловали меня все.
Бабушка моя всю жизнь занималась только хозяйством и детьми, на всю семью зарабатывал дедушка. Она была очень аккуратной, опрятной хозяйкой, но, наверное, не очень хорошей воспитательницей. Потому что своих дочерей она даже не пускала на кухню. Когда они остались без бабушки, то не умели вообще ничего. Первые пироги, которые они испекли, было невозможно есть – они были черные. Она сама стирала, сама готовила. Вот и меня вырастили белоручкой. Если я делала какие-то дела по дому, то только по собственной инициативе. И мама меня не заставляла.
После школы я сразу поступила в Педагогический институт на олигофрено-педагогику. Нас готовили на логопедов вспомогательной школы широкой специализации. Институт был выбран совершенно случайно, но педагогическое образование мне впоследствии очень помогло с детьми.
А потом я познакомилась с батюшкой. Надо сказать, что это было довольно-таки случайное знакомство, просто мы оказались вместе в одной компании. Мне было чуть за 20, я была студенткой. А батюшка тогда работал художником-оформителем. Он меня старше только на три года. Какое-то время мы перезванивались, встречались. А потом наступил момент, когда мы поняли, что обязательно должны быть вместе. И мы понимали, что это чувство нужно обязательно сохранять, потому что никогда с нами такого не было и вряд ли когда-то повторится. Мы сразу договорились, что будем это хранить несмотря ни на что, хотя понимали, что нас могут ждать разные испытания. Так это чувство и идет с нами через всю жизнь.
Наверное, у батюшки всегда была тяга к духовной жизни. Но тогда он еще не определился. Семьи у нас обоих были неверующие, а чему учили в школе и институте, понятно. Мы читали тогда всякую ерунду, то, что удавалось достать, конечно, малоправославное. Говорили с друзьями о вере и Боге, и некоторые из них уверенно утверждали, что духовный мир, безусловно, есть и жизнь пребыванием здесь не заканчивается. Я помню удивительный эпизод. Батюшка беседовал с одним человеком, кому доверял, и спросил: "Есть Бог?" А тот ответил: "Есть стул?" – "Да, есть". – "Вот так же и Бог – есть". Вот такое было своеобразное объяснение. Это, пожалуй, можно назвать робкими шагами к началу духовной жизни. А батюшка, как человек настойчивый, стал искать. Он довольно очень быстро сделал выбор в пользу христианства. Не ходил вокруг да около, как многие делают, а решительно принял Православие и очень быстро вошел в церковную жизнь. Стал интересоваться богослужением, оно очень привлекало его.
Я в то время работала в школе, была комсомолкой (тогда почти все были комсомольцами, от этого было никуда не деться), и за хождение в церковь меня просто могли выгнать с работы. Поэтому поначалу я немножко испугалась. Но я батюшку очень любила и понимала, что если сейчас по этой дороге с ним не пойду, то его выбор будет однозначным (и не в мою пользу, конечно). Это я почувствовала сразу. Поэтому я стала потихонечку за ним продвигаться. Я крестилась. Мы стали ходить в церковь вместе. Для меня это было очень ново и даже странно. После школы, вообще после той жизни, в которой Церковь была как бы на задворках. И действительно, бытовало такое представление, что Церковь – это место для старушек и неудачников. Старушек, и правда, было много, а вот мужчин – единицы. Мы ходили в храм Рождества Богородицы во Владыкино. Молодых людей там практически не было. Мы в основном общались с пожилыми женщинами, со старыми прихожанками этого храма. Когда ходили на Пасху, на праздники, то проходили через строй комсомольцев, ДНД и милиции. Было довольно страшновато, но нас, к счастью, ни разу не останавливали. Так мы провели не одну Пасху, а несколько лет…
У нас уже тогда родилась Маша, и мы крестили ее поздно, уже в четыре года. Это было так непросто: ты приходишь с паспортом, со свидетельством о рождении, все это записывается за ящиком и передается в исполком. Мне это могло реально грозить увольнением, и потому мы искали церковь, где могли бы попросить нас не записывать. Тогда была такая практика в некоторых храмах, часть детей крестили официально, а вместе с ними крестили без оформления, власти смотрели на это снисходительно, это было удобно практически всем. Так Машу и крестили в храме Всех Святых на Соколе, без оформления. Такие же проблемы были и с венчанием. Священники боялись венчать молодых, а мне ведь тогда было лет 25, не больше. Но потом батюшка отец Димитрий (ныне покойный) из Владыкинского храма, решился совершить над нами это таинство. В тот день, когда мы венчались, служительницы дождались, когда все выйдут из храма, чтобы закрыть двери. Это не было таким красивым зрелищем, как теперь, – скорее, в этом была катакомбная атмосфера. На нашем венчании никого не было: ни родственников, ни знакомых, все было очень скромно. И конечно, у меня не было чудесного подвенечного платья, я была в обычной юбке и в красном повседневном свитере.
Батюшка поступил учиться в МГУ на факультет журналистики. Он учился на вечернем и работал художественным редактором в нескольких московских журналах. И несмотря на такую нагрузку, не пропускал практически ни одной службы в храме. Наши основные храмы были во Владыкине, в Удельной по Казанской дороге и храм Ильи Обыденного на Остоженке.
У нас был знакомый священник с очень трудной судьбой. Мы считаем его своим духовным отцом, потому что в церковной и духовной жизни воспитывал нас именно он. Он дал нам такой трезвый взгляд на церковную жизнь, может, даже критичный, безо всякого елея, но вместе с тем привил нам любовь к Церкви, к службе. Сейчас он не служит. И я не буду называть имена. Но мы ему очень благодарны, что он для нас делал очень много, как первый учитель первоклассника. Он заложил базу, основу, и теперь нам легко все оценивать, чтобы ни было. Между нашими семьями установились дружеские отношения, он знал нашу жизнь и поэтому от каких-то развлечений отсекал нас тоже постепенно. Так разумно, что я этого перехода как-то не заметила. С ним было все очень постепенно. Он говорил, что если в возрасте 10–11 лет ребенок возьмет Псалтырь, то это к психиатру. Все должно быть в свое время, складываться естественно, ничего не должно быть насильно. Мы старались сделать все это незаметно. Поэтому если в школе давали конфеты постом, то Маша их ела. Наверное, она страдала оттого, что ровесницы гуляют, а она должна выстаивать с нами длинные службы. Но она была девочка послушная. Бунтов никогда нам не устраивала. И Миша тоже. Потом уже Маша мне рассказывала в 16 лет, как она страдала… Эти юбки! Мы тогда зарабатывали по 100 рублей в месяц, купить что-либо было сложно, и одеть ребенка тоже сложно, поэтому мы пользовались гуманитарной помощью, которая поступала в церковь, и все ходили в обносках. Это приучало к смирению.
А когда мы снимали дачу в Красково, потом в Быково, то ходили в храм Успения. Чудесный храм деревянный, очень красивый. Как только дьякон заметил мужчину, который ходит на все службы, он пригласил его в алтарь, и батюшку благословили читать Апостол. Это было летом, потом, когда мы уже съехали с дачи, он стал приезжать специально, чтобы читать Апостол. Ему уже мало было стоять как прихожанину, он хотел именно участвовать в службе. Года два он так ездил.