Д. В. Дашков побывал на Святой горе почти за двадцать лет до Парфения, когда Афоном владела Турция, многие монастыри и скиты были в запустении, а в лесах полуострова находили укрытие как отшельники, так и преступники. От проницательного взгляда писателя и государственного деятеля, каким был Дашков, не скрылись ни "мнимая терпимость" турецкого правительства, ни "насильственное овладение" греками монастырем св. Пантелеймона, ни "неутомимое прилежание" и бедственное положение русских иноков Ильинского скита, ни недостатки управления в "самоуставных" монастырях, ни небрежение монахов к ценнейшим книгам и рукописям. Сведения, почерпнутые из очерка "Афонская гора", невозможно встретить в тексте Парфения: во время своего путешествия Дашков осматривал главным образом монастырские библиотеки, в которых надеялся отыскать "достойные внимания рукописи". Плачевное состояние ценных книг, "наваленных грудами", вид "покрытых пылью полусгнивших рукописей" сильно опечалили Дашкова. В описаниях видов Афона, монастырских традиций и обычаев Дашков достаточно точен, но очень избирателен и краток. Понимая то, что почти каждая обитель на Святой горе имеет свой чудотворный образ и свои легенды, автор очерка приводит некоторые из них, но не сосредотачивает внимания на чудесах, явленных много веков назад.
В обоих заголовках сочинений Дашкова - "Русские поклонники в Иерусалиме", "Афонская гора" - отсутствовало имя автора, что для первой трети XIX в. являлось нормой. В традиционном паломническом сочинении жанр всегда обозначался в заглавии: "Житие и хождение Даниила, Русской земли игумена", "Путешествие московских купцов Трифона Коробейникова и Юрия Грекова", "Странствование Василия Григоровича-Барского по Святым местам Востока" и др. С XVIII в., со времени широкого распространения в России традиции западноевропейских путешествий, заголовок приобретает совершенно особую смысловую нагрузку: он задает определенную "литературную позу". (Ср.: "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии" Стерна, "Путешествие из Петербурга в Москву" Радищева, "Письма русского путешественника" Карамзина). В случае с Дашковым заглавия настраивали читателя на сюжетное повествование, указание же на жанровую форму было вынесено в подзаголовок: "Отрывок из путешествия…". Между тем читательские ожидания разрушаются: перед нами стилистически разноплановые, фрагментарные путевые заметки, формально подчиненные хронологической последовательности.
Дашков смотрит на святые места сквозь призму светского литератора. Упоминания Шатобриана, Василия Барского, иеромонаха Мелетия, Кира Бронникова, цитаты из поэм Гомера, Мильтона, Тассо, сонетов Петрарки у Дашкова целенаправленны, в них заметно намерение автора развить читательский вкус. Критерий эстетического вкуса для Дашкова определяет значимость памятников христианства. Показательна и его характеристика, данная литературным трудам Шатобриана, которые, по словам Дашкова, "останутся навсегда в памяти у каждого, кто умеет ценить изящное".
"Литературность" как черта писателей "нового" времени отличает паломнические заметки Дашкова, рассчитанные, безусловно, на круг "посвященных". Для него изначально существует не какая-то реалия, а литературное упоминание о ней, т. е. "жизнь просматривается сквозь призму литературы, а литература - сквозь призму быта". Подобное же происходит и с библейскими образами: большинство из них возникают в памяти Дашкова как преломленные литературным источником. Так, силоамский ключ у подножия Сиона воскрешает в его памяти строки "Потерянного Рая" Мильтона, а грек-паломник - сонет Петрарки.
Сравнивая сочинения Дашкова со "Сказанием" Пар фения, следует подчеркнуть: отличительная черта повествования последнего - совершенное отсутствие влияния светской литературы, как существующей отдельно от церкви, вне ее Писания и предания.
Совсем иным, иноческим, взглядом смотрел на Афонской гору автор "Сказания". С особой любовью он собирал предания Афона, сохраняющиеся среди "скитников и пустынножителей". Отношение Парфения к преданию наиболее ярко раскрывается именно в его повествовании об Афонской горе. Это не только достаточно распространенные и известные в церковном мире события, факты, но также "малые" чудеса и пророчества. Весь исчерпывающий рассказ Парфения об Афонской горе вполне можно назвать запечатленным преданием.
Этот рассказ совсем несхож с впечатлениями Дашкова. Так, смешение костей умерших иноков вызывает у Дашкова скорее недоумение, чем трепет: "…здесь бренные остатки людей, рожденных в разных странах, с различными свойствами, желаниями, чувствами; все они дышали для счастья, гонялись за мечтами, были игрою страстей, наконец, утомленные жизнию, искали покоя в уединении и, увы! Многие ли нашли его?". Что же касается многочисленных афонских обрядов и служб, то Дашков вовсе избегает рассказа о них, отсылая читателя к сочинению "многоречивого" Василия Барского. Автор очерков смотрит на святые места не только как паломник. В его восприятии литературная и эстетическая память явно доминируют над религиозными переживаниями. Каждый фрагмент очерков позволяет угадать в их авторе последователя карамзинской эстетики, эрудита и литератора. Именно поэтому Дашкову так интересен молодой монах, который оказывается "страстным почитателем Шиллера и Гете", читает наизусть "Ленору" Бюргера и "радуется, что она прекрасно переведена по-русски".
Описание святых мест в очерках Дашкова достаточно точно, но, предельно сжато и кратко. Напротив, личные переживания путешественника изображены у Дашкова довольно подробно: "Нестерпимый жар и духота в каюте, палящий зной на палубе <…> вселяли в нас уныние и заставляли жалеть о бурях, с коими боролись мы в самых сих местах, на пути из Египта в Морею… Не так ли иногда, после бури страстей, в дремоте нравственной и с отвращением ко всему, что прежде нас пленяло, жалеем о сильных горестях, потрясающих бытие, но возвышающих душу?..".
В отличие от эмоционального рассказа Парфения, в тексте "Русских поклонников в Иерусалиме" можно заметить некоторую непричастность автора к всеобщему действию - поклонению святыне: "Пусть холодные умы смеются над восторгами поклонников. Здесь, у подошвы Сиона, всяк - христианин, всяк верующий, кто только сохранил жар в сердце и любовь к великому". Из приведенного фрагмента не совсем ясно, причисляет ли автор себя к восторженным поклонникам.
Обобщенный образ паломника, присутствующий у Дашкова, особенно отличает его авторскую манеру от повествования Парфения.
На наш взгляд, говоря о паломнической поездке А. Н. Муравьева и сравнивая ее с путешествием Дашкова, Пушкин отдавал предпочтение Муравьеву, имея в виду именно некую отстраненность Дашкова от всеобщего поклонения святыне. Не называя имени автора, но цитируя текст "Русских поклонников…", Пушкин укоряет Дашкова в "любопытстве найти впечатления", а Шатобриана - в стремлении "обрести краски для романа".