Я так и раскрыл глаза. На подсобную роль в операции он завербовал земелю - могучего лопуха шестнадцати неполных лет. Этот вундеркинд, победитель всесоюзных школьных олимпиад, был родом из села Шушенское, где при царизме блаженствовал ссыльный Ленин. Теперь Шушенское превращено в мемориальный центр Сибири, но на свет Божий призводит отнюдь не ленинцев, а совсем наоборот, судя по означенному Буткову, который должен был закрыть замки и затянуть болты на крыше международного вагона, замазав все мазутной грязью так, чтобы на госгранице в Бресте солдатам погранвойск ГБ ничего подозрительного в глаза не бросилось: по сведениям Ярика, экспресс "Ост-Вест" они проходят и по крышам тоже. То есть, решись я с Яриком, на вундеркинда бы легла ответственность за обе наши жизни… - Да нет, пацан он правильный, - ответил Ярик, - только, если бы не я, его б в вагоне обокрали. Спит, как убитый, а деньги в пиджаке над ним болтаются.
- Все будет в лучшем виде, - заверил я. - Как в финале "Мастера и Маргариты". Помнишь? Не помнил. Даже не подозревал, что есть такой роман. Беллетристика вообще "не ебет": лингвист. Всерьез вдохновившийся лозунгом Карла Маркса, который висел у них там в классе: "Иностранный язык - оружие в борьбе за жизнь".
- Дело в том, - перебил я невежу, - что роман Михаила Афанасьевича Булгакова кончается именно там и именно на том, откуда мы с тобой начинаем. Вот с этих самых Ленинских гор стартует на Запад Князь тьмы со свитой бесов, прихватывая, между прочим, с собою и героя. Писателя. Мастера. Масона. Строителя Соломонова храма. Когда-нибудь здесь еще поставят памятник.
- Против евреев не имею ничего, но монументальной пропаганды терпеть не могу.
- Я тоже. Но для Мастера бы сделал исключение. Представь, как ему - и автору его - не повезло со временем… Оттолкнувшись от нагретого солнцем парапета, мы повернулись, взаимно ухмыльнулись на пару молодоженов, которых снимали со штатива, прошли между красных двухэтажных автобусов английского турагентства и по размякшему асфальту побрели к громаде МГУ, продолжая разговор о романе, который Россия прочла только что, хотя написан был еще во времена террора.
- Да, - говорил я, - да! Свободу выбрал Мастер. Поскольку был в изнеможении. Ангелоподобные бесы вынесли его с поля боя, как сестры милосердия. Я же, друг мой, полон сил. Мне не в парижский тыл, мне на передний край попасть бы. Но как, как мне туда попасть? Вот в чем вопрос. Я принял стойку и, прыгая рядом с Яриком, шагавшим размеренно и мрачно, вступил в бой с тенью, сразу же, по этакой жаре, облившись потом.
* * *
- Дело, похоже, к грозе.
- Хорошо бы. Ночь. Столица уже спит, только разлив железнодорожных путей внизу продолжает жить своей тревожной жизнью в свете прожекторов. Далеко видно с моста. Мы перекуриваем, облокотясь. На плече у пассажира фирменная сумка "Air France".
- Видишь вагон? - протягивает он за перила указательный. - Нам главное добраться до вагона.
- На Запад из самого центра Москвы… ну, друг! Безумству храбрых.
- Никакого безумства, друг. Все, как в аптеке… - Стреляет окурком вниз, подавляет зевок нервозности. - Что, двинулись? Русло Белорусской ж/д защищено простым дощатым забором. Впрочем, с проволокой поверху. Ржавой и колючей. Мы пробираемся к забору по кочкам мусорного пустыря, потом проходами меж стен каких-то гаражей. Ярик сдвигает заранее выбитую доску, и мы - отныне нарушители - протискиваемся в "полосу отчуждения". Термин-то какой! Рассказ бы так назвать. А то бы роман… Теперь мы перебежками. Из тени в свет перелетая - и наоборот. Скатываемся в мусорный овраг. Выползаем. На бруствер. Где-то за стенами вагонов - чух! чух! - продвигается тяжелый состав. В ожидании, когда шум поровняется с нами, Ярик неторопливо обрывает лепестки ромашки. Губы шевелятся. "Любит. Не любит. Плюнет, поцелует. К сердцу прижмет… к черту пошлет? Ну, и пусть!" Он вскакивает, я за ним. Бросаемся к первой линии вагонов, подныриваем, переползаем рельсы, попадаем под прожектор, тут же бросаемся под следующую стену и замираем на шпалах, пахнущих как в детстве, когда по ним было так удобно ходить, благодаря длине шага, никогда не срывавшегося в мазутный щебень промеж, и я уходил безотчетно далеко в запретные зоны побережья Финского залива. Перед нами, прогибая рельсу, прокатываются колеса товарняка, который кажется бесконечным, но внезапно обрывается, унося охранника с винтовкой, спящего сидя на буферной площадке. Вот он, наш "Ост-Вест"! Бросок, и мы вползаем под вагон, чтобы выбраться наружу с теневой стороны. На боку промытая в дорогу эмаль таблички: МОСКВА БРЕСТ - ВАРШАВА - ПОЗНАНЬ БЕРЛИН - КЕЛЬН ПАРИЖ. Ярик прилегает ладонями, лицом к зеленому металлу, ребристому и теплому. Как вдруг его откидывает что-то - палец на губах. Кто-то с той стороны. Приближается похрустывание - грузное, усталое. Пролетариат. Идет и ведет беседу на два голоса.
Пожилой:
- Не начислили премиальных, в том твоя вина: не залупайся. Было время, я тоже залупался. Было да сплыло. - Пренебрежительный плевок, после чего молодой с яростью:
- Да ебал я его!
- Еби, - не возражает пожилой. - Но еби его с умом. Про себя.
- Как же я могу про себя, когда он меня матом в лицо. Или я не человек?! - Ладно тебе… Ты вот чего: ты по утрянке заходи. Может, матч повторят: посмотрим, пивка попьем, глядишь, сообща надумаем чего…
- Надумают они, - говорит вслед хрусту Ярик. - После пива за поллитрой сбегать… Эх, класс-гегемон! Ладно. Берем вертикаль…
Мы вылезаем на крышу вагона. Прямо на стадионный свет прожекторов. Идем, согнувшись, залегаем по обе стороны от выгнутой крышки люка. Здесь пломба. Свинцовая. С застывшим смазанным гербом СССР. Бритвочкой Ярик подрезает мазутную веревочку, которую мне потом придется завязывать на незаметный узел. Кажется, все нас видят. Кажется, вот-вот на всю Москву завоет сирена тревоги. Страшно шевельнуться. Подняться на колени в этом свете еще страшней. Но приходится: из позиции лежа винты не поддаются. Мы стоим на коленях - голова к голове. Разводной ключ, отвертки, фомка. Инструмент у нас - лучше некуда. Made in Germany. За бутылку водки вынес под полой чернильно-синего халата дядя Митя из университетских мастерских. Но налегать все равно приходится обоим сразу, в четыре руки, что разворачивает нас по крыше, грозя сбросить. С одной стороны - стена света, с другой - провал во тьму. Со стороны прожекторов опять ч-чу! ч-чу! - подступает шум.
Мы залегаем, чтобы переждать состав. Плашмя. И снова за работу. Поезд идет со стороны вокзала, но мы внимания уже не обращаем. Медленно, но все вернее вылезает последний болт, остается только приподнять, как снизу вдруг:
- Эй? Наши глаза прикипают друг к другу.
- Эй, вы чего там? Ярик хватает сумку с инструментами. - Атас! - Сбрасывает себя в зарево, в слепящее. Вниз, в щель грохочущую, прямо под колеса поезда, летящего поперек прерывистой стеной. Я оглядываюсь, вижу руки, пальцы. На крышу лезут со сладострастным криком:
- Врешь! не уйдешь… А ну, ни с места!
Десятка? Лучше смерть!
Я сползаю, сползаю, сползаю, выгибаясь, потом отпускаю скобу, отталкиваюсь и - как постороннее уже, заранее простившись - сбрасываю свое тело вниз. Только б не отбросило, молю при этом, не зацепило, не убило… Тело ударяется пятками, круто меняет направление, чтобы не въехать с головой под поезд, вперед руками едет по щебню рядом с колесами, которые набегают и набегают, тормозит себя, обдирая ладони, вскакивает, целое, живое - и мы с этим телом вновь сливаемся в экстазе. Улетающий во тьму Ярик что-то крикнул, махнул рукой. Изо всех своих воскресших сил я припустил за ним, обгоняя набирающие скорость колеса тесного коридора, прыгнул, поймал столбик поручня, рывок - и мимоезжая судьба выдергивает меня из ситуации, которой уникальность равна ее херовости, уносит из момента, чреватого необратимыми последствиями: милиция, побои, унижение достоинства. Передача в руки "компетентным". Суд - якобы "народный". Приговор - казенный. О Господи! Этап в Сибирь. Барак. Лесоповал. Сифилитичный лагерный "козел" расстегивает надо мной свои вонючие портки, чтоб разорвать мне, скрученному гнусной массой, задавленному, полузадушенному, мой девственный, мой петербургский анус. И возвращение потом - году в 1984-м. Сюда же!.. Все во мне дрожало - до последней жилочки. Друг, отражаясь в темном стекле, пластался на двери - живой и страшный. Обняв, прижав его к двери для добавочной страховки, я вцепился в поперечные рейки, защищавшие грязное стекло снаружи. Притиснулся. Мимо пролетела горка диспетчерской, освещенной ярко изнутри, и - как бы набирая при этом высоту - я увидел, что от нее к оставленному нами месту локального ЧП несутся две фигуры, причем, одна, в полувоенной форме, выдергивает на бегу застрявший пистолет. Страшный грохот разрывает вдруг небо надвое - нет, не гроза! То крылья свободы распахнулись. Ангельские? сатанинские? Мысленно, поскольку рук не оторвать, я крепко вмазал себя по локтевому сгибу и показал им, всем им, во-о-от такой, крича при этом навстречу шквалу ливня что-то ликующее, чего сам не мог расслышать посреди грома спасения:
- Врешь, не возьмешь! Урра-а-а-а…