Выручил летчик, спросил:
- Как зовут?
Отрезал, не глядя:
- Павел.
- Ну, давай знакомиться.
Мальчик ощутил свою руку в широкой твердой ладони, попытался ответить на пожатие, как следует, но при этом так явно напружинился, что летчик не удержался от смеха. Про Лелю и говорить нечего.
- Паша! Дед проснется - скажи: я на Долгое озеро уехала. Слышишь?
- Слышу, - ответил как можно небрежнее и добавил нарочно: - Не спросишься - попадет.
- Что-о? - И пошла, потянув за собой летчика.
Мальчик проводил их глазами и повернулся к окну: пионы стояли на подоконнике в большой стеклянной банке и заслоняли пол-окна.
* * *
Паша вытаскивал из колодца бидон с молоком и слушал разговор у крыльца.
- Мой в сорок третьем погиб, - тихо говорила бабушка, - здесь, под Ленинградом. И подробностей никаких. Вам-то сколько?
- Мне? Семьдесят вроде, - отозвался Лелин дед.
- Значит, мы одногодки с вами. А моему было бы сейчас... шестьдесят семь годочков. Он помладше меня был.
- Три года - это пустяк, - сказал Лелин дед.
- Конечно, пустяк, - подтвердила бабушка.
А Паша подумал: "А у нас какая разница? Пять? Или шесть лет? Разве это пустяк?.."
Он не знал еще, что одно и то же соотношение возрастов воспринимается людьми по-разному в детстве, отрочестве, юности, зрелости, старости... Разница одна и та же, а оценка ее, отношение к ней меняются.
Мальчик охватил ладонями холодный бидон. Хотелось прижаться к нему щекой.
- А моя старуха младше меня на семь лет была, и вот... - Дед вздохнул.
- Царство ей небесное, - сказала бабушка.
"А Сергей? - подумал Паша. - На сколько он старше ее? На семь? На восемь? Нет, это не пустяк..."
Паша открыл бидон и, зажмурив глаза, стал пить большими глотками ледяное молоко. Оно прекрасно утоляло жажду. А кроме того, обладало еще одним удивительным свойством: с каждым глотком дурные мысли исчезали, уступая место хорошим.
* * *
Они сидели на скамейке друг против друга, верхом. Он добродушный, мягкий, широкий, весь такой спокойный и домашний, в распахнутой на груди ковбойке, в синих спортивных брюках. Ничто в нем не напоминало о его профессии, о небе, о самолетах - словом, о том, что в представлении мальчика неразрывно было связано с серыми, стального оттенка глазами, крутым подбородком, строгим профилем... А тут что-то круглое, розовое, и это: "Все в порядочке... В порядке... Грей щи..."
Леля крутилась напротив него на скамейке, порывалась встать, вела себя неспокойно и дерзко. Паша, сидевший на траве рядом с ними, переводил взгляд с одного на другого и испытывал странные, противоречивые чувства. Несмотря на свою простоватость, этот Сергей ему нравился. В нем была спокойная уверенность и щедрое добродушие, которыми так часто отличаются сильные люди. Пашу тянуло подойти, сунуться головой ему под руку, почувствовать тяжесть его ладони на своем плече, бежать куда-то по поручению этого человека...
Но сначала пусть они поссорятся. Да, пусть поссорятся. Он мечтал об этом. Он ждал очередной Лелиной насмешки, колкости, шутки и подзадоривал ее про себя, и высматривал на лице Сергея следы обиды, и злился, что тот непробиваем: благодушная улыбка не сходила с его лица.
- Сережа, - говорила она, - почему вы такой сонный?
Он добродушно пожимал плечами.
- Больше не поеду на вашем мотоцикле.
- Почему?
- А заснете за рулем - и врежемся.
- Честное слово, не засну! - уверял Сергей.
- Ну вот, все понял буквально. Вы совершенно лишены чувства юмора.
Сергей улыбался широко и застенчиво, и на лице его можно было прочесть примерно следующее: "Я ж не виноват. Какой есть, такой есть. Не притворяюсь". И еще во всем его облике было терпение взрослого по отношению к ребенку, который лезет на руки, мешает, а прогнать его нельзя - ребенок ведь! Прогонишь - заплачет. Надо терпеть.
- Сережа, вы зануда. Хоть бы возразили, поспорили...