Сейчас он выглядит старше - было бы странно, если бы человек совершенно не изменился за двадцать лет. Впрочем, нельзя сказать, что время было к нему сурово - в нем еще остается что-то от прежнего, молодого Кинга. Он приходит домой из университета. Дункан сидит на полу в гостиной. Немного нескладный молодой человек, он сидит на полу, прислонивший спиной к дивану, и читает рассказы Альфредо Галли.
Чарльз говорит: "Привет", - и получает в ответ неразборчивое мычание. Он проходит в маленькую полупустую комнатку, которую называет своим кабинетом, кладет на стол портфель и возвращается в гостиную. Дункана уже нет; ушел к себе и закрыл дверь. Вот Дункан действительно изменился за эти годы, но и в нем тоже осталось что-то от четырехлетнего мальчугана с игрушечным поездом и вечным вопросом: а когда папа придет? Они считали, что "переделали" Кинга, но это лишь освободило его - раз и навсегда; Дункану же преподали жестокий урок. Он почти всегда мрачен - хотя вполне вероятно, что это влияние матери. Но Чарльз отчетливо видит, как влияет - и всегда влияла - на Дункана эта трагедия, так и оставшаяся необъясненной. И это никак не проходит - даже теперь, когда он переехал в Лидс, оставив мать в Йорке. Поступил в университет. Будет историком, как и Роберт. Но гибель отца до сих пор омрачает всю его жизнь. Энни не хотела, чтобы Дункан во время учебы жил у Чарльза с Джоанной, но такой вариант был самым простым - и самым практичным. А Чарльз пригласил к себе Дункана, потому что действительно хотел ему помочь. Он сделал это для Дункана, а не для Энни. Он сделал это для Роберта.
Апрель - чудесный весенний вечер. Прошел уже почти год с той прекрасной, чудесной поры, с того annus mirablis, когда наконец рухнул старый порядок.
Сколько было маршей протеста: студенты, рабочие, самые обыкновенные люди - все вместе, в одном строю. А сейчас все только и говорят, что о демократии, свободе, переустройстве.
Дункан выходит из своей комнаты, и Кинг спрашивает у него, не собирается ли его мама снова приехать к нему в эти выходные. Нет, отвечает Дункан, в эти выходные - нет, его не будет, он едет в Лондон. В Государственный архив.
- И зачем ты туда собрался? Думаешь, на тебя уже завели досье?
- Я хочу знать, что случилось с папой.
Чарльз продолжает расспрашивать: где он намерен остановиться, хватит ли ему денег на эту поездку - и обязательно ли ему ехать именно в эти выходные? Дункан говорит, что откладывать нельзя - ходят слухи, что архивы снова закроют, очень уж много из-за них волнений. И тут Чарльз говорит: и правильно, и поскорее бы их закрыли - ни к чему ворошить прошлое.
- То есть как это - и правильно?
- Видишь ли, при коммунистах мы все были в чем-то виновны - все без исключения. У каждого в жизни было что-то такое, о чем лучше не вспоминать. Я сам совершал поступки, за которые мне сейчас стыдно, - уверен, что и твой отец тоже.
- Ах, вы уверены, да?! Да с какой вообще стати вы беретесь судить моего отца?!
- Я знал его, Дункан. Он был очень хорошим человеком. Но и у него были свои слабости - как у всех: у меня, у тебя.
Впрочем, какой смысл спорить? Чарльз всегда знал, что когда-нибудь Дункан узнает правду.
В дверном замке повернулся ключ - вернулась Джоанна. Еще из прихожей она окликает:
- Милый, это я! - входит и подставляет Чарльзу щеку для поцелуя. - Дункан, я тебе сто раз говорила - положи эту футболку в корзину для белья, я ее постираю. На нее смотреть страшно. О-о-о, Смайли… - Откуда-то вышел кот и, надменно задрав хвост, двинулся к ней. - Как ты тут, мой хороший? Иди, мамочка тебя погладит. - Она наклоняется и щекочет кота под подбородком. - Я сегодня с ног сбилась в хирургии, Чарли. И цыплят не досталось, так что на ужин будет баранина.
Когда-нибудь Дункан узнает все. Он уходит к себе, весь надутый, и Чарльз провожает его глазами. Джоанна уже на кухне - хлопает дверцей холодильника, раскладывает покупки. Чарльз садится за пианино - ему хочется музыки, но он никак не может решить, что сыграть.
Джоанна окликает его из кухни:
- А знаешь, я по дороге домой засмотрелась на стайку скворцов. Ты когда-нибудь видел, как они кружат - просто красота! Жалко, фотоаппарата не было. Хотя, наверное, все равно ничего бы не вышло. - Стук буфетной дверцы, шуршание полиэтилена, и снова голос Джоанны: - Не понимаю, как они так летают? Поворачивают все вместе - как по команде. Можно подумать, у них какая-то телепатия.
Чарльз до сих пор не решил, что сыграть.
- Да, Джоанна, я тоже об этом думал. Несколько лет размышлял. И пришел к выводу, что они попросту следуют воздушным потокам.
- Эх, Чарли, нет в вас, ученых, романтики. Партитуры Бетховена и Баха лежат на полу рядом с пианино. А он все колеблется, не в силах выбрать. Наверное, все-таки стоит ему сказать, что здесь совершенно без разницы: то или это. Или, может, не стоит?
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
26
В книге не составляет труда проскочить лет на двадцать вперед. Один росчерк пера - и лица становятся старше, а в волосах пробивается седина. В этом пропущенном по воле автора времени могут пропасть лучшие годы жизни.
С тех пор как Элеоноры не стало, прошло уже почти два года. Все началось с маленького уплотнения. Вот удивительно: самые что ни на есть тривиальные, незначительные с виду события могут повлечь за собой по-настоящему трагические последствия. Возможно, если бы я с самого начала не поверил ее утверждениям, что это так, ничего серьезного… впрочем, что толку заново переживать все это?
Почти два года ее нет со мной - вот и все. Но мне кажется, что с той поры, когда она была жива и здорова, прошло уже много лет. А вот день, когда мы с ней познакомились, я помню так, словно это было вчера - что бы ни значило это "словно вчера" для моей памяти. Не знаю, как объяснить, что такое память, воспоминания. Я знаю, как определить, что вон то дерево находится в тридцати ярдах от меня, как узнать, сколько весит камень - фунт или два. Но как можно измерить воспоминание? Что такое "как будто вчера", "словно год назад"? Или двадцать лет?
Мы познакомились в поезде, совсем не похожем на тот, в котором я еду сейчас. Ее заинтересовал мой акцент - она спросила, как вышло, что британский физик стал учителем английского в Италии. И я рассказал ей, почему переехал сюда.
Один мой коллега прислал мне приглашение на конференцию в Милан. Я знал, что это будет тоскливое мероприятие - к тому времени я практически потерял интерес к научной работе. Я наконец осознал, что никогда не смогу оправдать надежд, возложенных на меня ныне покойным отцом. Поехал я исключительно потому, что хотел побывать в Италии. Помню, как я вышел на перрон в Милане - я был измотан дорогой и обливался потом в своем сером костюме. Не успел я покинуть один цирк, как тут же попал в другой. Мой коллега наскоро ознакомил меня с городом. Я пропустил конференцию, срок моей визы истек, и я попросил политического убежища.
Мне нужно было доказать, что меня подвергали гонениям - не важно, за что. На самом-то деле я спасался не от гонений, а от политики вообще. Я ведь приехал сюда из страны, в которой каждое слово, каждый поступок, каждый жест имели свое значение в обширнейшем идеологическом словаре. Я просто хотел жить, не оглядываясь беспрестанно на власти, - только и всего. Сейчас-то мне ясно, что тогдашний режим был не таким уж суровым. У англичан ярко выражена страсть к умеренности во всем - даже в тоталитаризме. Сейчас, когда эти времена уже в прошлом, стала видна их комичная претенциозность.
Придется признаться: я попросил убежища просто потому, что мне понравилось в Италии. Яркое солнце, хорошая кухня, нарядные женщины. Мне было нетрудно изложить свои стремления на языке политических репрессий. Но на самом-то деле я бежал от унылой серости. От консервированного горошка и от дождя.
Мы познакомились в поезде. Я взялся давать ей уроки английского, и уже на втором нашем занятии, когда я приехал к ней в Милан, мы оказались на этом самом турецком ковре. Всего два урока английского - два бутафорских занятия.
Вопрос о любви не поднимался ни тогда, ни позже. Мы хотели друг друга - в каком-то почти что абстрактном смысле. И я сразу понял, что женюсь на этой женщине. В то время я даже не был уверен, что она мне нравится, и все же в том, что мы встретились, была какая-то странная неизбежность.
Да, именно так: я считал все это неизбежностью - мне казалось, что Элеонора была предназначена мне судьбой. В любом случае тогда мной владело чувство, что пришло время выбрать женщину, рядом с которой я проведу оставшиеся мне годы (мне было тогда чуть за тридцать) - и тут Элеонора вошла в купе и села напротив.
Конечно, в жизни нет ничего неизбежного - кроме ее неотвратимого конца. Только случай привел меня в Италию, только случай привел Элеонору в мое купе. Я до сих пор не согласен с тем, что некая невидимая сила устраивает мою жизнь - и что все, что ни делается, "все к лучшему". Теория исторической неизбежности - это почти то же самое: извинения за все, что случилось так, а не иначе, вместо объяснений - почему случилось именно так.