Вера Андреевна недоверчиво смотрела на дочь, ожидая, что та признается в злой шутке. Наконец, лицо ее вытянулось и посерело.
- Как же ты скажешь Боре? - пробормотала она.
Мысли ее смешались. Но одно она понимала ясно: произошла катастрофа, и выхода нет. Расскажи дочь все Борису, и она останется одна с ребенком. Жизнь ее сделает зигзаг, который Ксении вряд ли удается выпрямить. А когда ложь откроется - после замужества и родов - неизбежно! - Хмельницкие не простят Каретниковым подлости, а Красновские - надругательства над памятью их сына и многолетней дружбой. Прочие будут посмеиваться Каретниковым в спину. Она представила ситуацию глазами дочери, и поискала в сумочке валидол.
- Послушай, но ведь он знал, что ты была с Сергеем, - быстрым полушепотом заговорила Вера Андреевна. - В конце концов, ты сама могла не знать, чей ребенок? Боже мой, боже мой! Какая чушь! - Она закусила губу и отвернулась, чтобы не заплакать.
- Мам, надо все отменить, - спокойно проговорила Ксения.
- Да, да, надо, - убитым голосом сказала мать.
Мимо них к вещевому шкафу прошелестела старушка Дуве в зеленом платье и в туфлях с кожаными пряжками ("сидите, сидите, Ксюша!"). Она улыбнулась девушке из–под темных бровей. За ней пыхтел Андреев в подтяжках на толстом животе и, гнусавил свое затертое определение заведующему: "у него, может, целая гора научных достижений, но состоит эта гора из плоскостей…". Верочка и ее муж, громыхая, переставили мытые чашки с подноса в буфет, Верочка по диагонали комнаты перекатилась к Каретниковым и заговорщицки шепнула: "А какой мы вам подарок приготовили!"
- Что же мы им скажем? - Вера Андреевна растерянно посмотрела на дочь.
- Не обязательно им все объяснять, - проговорила Ксения.
- Тогда надо все рассказать Боре. Он то, чем перед нами виноват?
Вера Андреевна долго натягивала кожаное пальто, ладонью оправляя подкладку на плечах, и долго завязывала бантом розовый шарфик.
- Пойдем, доча! - Она подождала и повторила: - Пойдем!
Ксения послушно поднялась, взяла в охапку плащ и вышла, не простившись.
На следующий день Борис появился у Каретниковых лишь раз: привез из гостиницы Ломовых: тетю Лиду с мужем. Он даже не поднялся в квартиру. Спешил.
Жизнерадостный Ломов то и дело заходился смехом. На него шикали. Он делал страшные глаза, картинно прикрывал рот, и потом опять смеялся. Бабушка, совсем старенькая, сидела у внучки, чтобы не мешать.
Каретниковы отмалчивались. Их траурное настроение родственники объясняли несчастьем соседей. Александр Николаевич избегал дочери, а, сойдясь с ней, отводил взгляд. Ксения поняла: мать ему рассказала, и он тоже не знает, как быть.
Из ателье привезли свадебное платье. Ксения отказывалась примерять, ее уговорили, и она была в нем очень мила. Родственники смотрели на девушку с молчаливым обожанием. Домашние - с грустью, и у Ксении было ощущение, что она надела краденую вещь.
Ломовы уехали к знакомым и обещали вернуться за бабушкой. Ксения безвольно сидела перед открытым гардеробом. Мать в гостиной на швейной машинке прострачивала свой праздничный наряд. Отец переливал на кухне в пол–литровые бутылки коньячный спирт. Но все это делалось так, словно, сейчас войдет распорядитель и все отменит.
В общем коридоре забасили голоса, шаги, гулкие на пустой лестнице, зачастили, как если бы несколько человек толкались в узком переходе с чем–то громоздким и тяжелым. Ксения насторожилась. Мать прошелестела к двери и охнула. Громыхнули бутылки - отец второпях споткнулся о ящик - и его шаги оборвались в коридоре.
Ксения накинула черную шаль и отправилась к соседям.
На столе, накрытом до пола красным драпом, высился прямоугольный металлический ящик, огромный, страшный. Вцепившись в гроб, у изголовья скорчилась тетя Маша. Она жалобно причитала. Марина, сутулая, уткнула рот в сомкнутые кулаки. Вера Андреевна сморкалась в скомканный носовой платок. Четверо солдат переминались и поглядывали на гражданских.
Вошли дядя Жора в дождевике и тапочках, Володя в пальто с грязными брызгами на рукавах и офицер в плаще. Володя повел солдат на кухню. Дядя Жора ободряюще кивнул Ксении, серый с дороги, утомленный.
Офицер, скуластый, рыжий коротышка лет тридцати, с рыжей щетиной на подбородке и с ноздрями "мертвой головой" внимательно посмотрел на Ксению. На его лбу краснела полоса от фуражки. Сапоги и полы плаща были окроплены грязью.
Дома Вера Андреевна переоделась в черное и вернулась к соседям прибраться. Ксения надела черную юбку и шаль. Из зеркала на нее смотрели больные глаза. Боль притаилась в глубине зрачков и, чудилось, до времени копила силу.
В отражении Ксения увидела бабушку, и, только сейчас, словно, вспомнила о ней. Александра Даниловна зябко ежилась в вязанной шерстяной кофте в уголке дивана. Ее пегие волосы, стриженные старомодным каре, были схвачены невидимкой возле уха. Ксении захотелось, как в детстве, приласкаться к бабашке, рассказывая на ночь все страхи и дневные беды, чтобы завтра забыть о них.
- Что же ты все молчишь, бабушка? - Ксения обняла ее, и прижалась щекой к ее худенькому плечу.
- Что же тут говорить? - Голос Александры Даниловны звучал глухо от долгого молчания. - Сережу жалко. - Она вздохнула. - Тебя жалко…
Ксения уткнулась лицом в плечо бабушки. Как в детстве ей казалось: они оба знают Ксюшин стыдный секрет, и бабушка ждет, когда внучка сама расскажет. Но Ксюше не хватало мужества признаться, что сначала она лишь разрешала Боре себя любить. В отместку Сереже за свою трусость жить с любимым. Потом хотела выйти замуж за Хмельницкого, потому что для нее, дочери простого служащего и преподавателя, он выгодный жених. А теперь все запуталось, и выхода нет!
- Наверное, все старики считают, что жизнь переменилось к худшему, а их молодость - самая замечательная пора. Помнишь, я рассказывала тебе про послевоенный голод? Мы, дети, в деревне объели всю съедобную траву. Есть хотелось всегда. Войны я не видела. Поэтому ничего страшнее голода, не помню. Даже сейчас Лида подшучивает, что я все запасаю впрок: сахар, крупу, спички. - Бабушка хмыкнула. - Но даже тогда у нас была радость. Ожидание хорошего. Мы были счастливы. Все делали от сердца. Твои родители тоже жили просто. От зарплаты до зарплаты. Работали и любили. Кто умел, наживал. А сейчас люди много рассчитывают и приспосабливаются. Может это хорошо, если приносит счастье. Я таких не видела. В старости, помимо самой старости, самое мучительное, что уже не можешь исправить причиненное другим зло.
- Ты знаешь о ребенке? - осторожно спросила Ксения и неохотно отстранилась.
- Да. Вера сказала. - Они помолчали. - Я помню Борю в детстве. Он навещал отца и казался напуганным и тихим. Сидел на табуреточке на кухне, слушал Димкины пьяные нравоучения. А потом уходил. Жалкий, несчастный. Сережка был задиристей и прямее. Весь на виду.
- Боря переменился.
- Да. В нем появился внешний лоск. Но это напускное. Возможно, в ваше время говорить о любви не принято. Но Боря любит тебя. Я видела, как он на тебя смотрит. Сбереги свою любовь к Сереже. И сбереги любовь Бори к тебе.
Они помолчали. Ксения сидела, сгорбившись, сложив на коленях ладони.
- Ты считаешь, ему надо все рассказать?
Бабушка пожала плечами.
- Если ты жалеешь о его деньгах, как хочешь. А, если расскажешь правду, узнаешь, как он к тебе относиться. Либо останется с тобой, с такой, какая ты есть…
Бабушка помолчала.
- Либо? - полушепотом спросила Ксения, страшась ответа.
- Либо твои родители и родители Сережи помогут тебе вырастить ребеночка. Это лучше, чем начинать жизнь со лжи.
К Каретниковым постучали. Вошел дядя Жора, умытый, с мокрым зачесом и в свитере. Бабушка отправилась в большую комнату.
В порозовевшем лице соседа неуловимо проступали черты сына. И это тоже причиняло Ксении боль. С дядей Жорой пришел офицер. Уже в кителе и шлепанцах.
- Ксюша, товарищ капитан хочет с тобой поговорить, - сказал Красновский. - Это Толя. Близкий друг Сереженьки. - Девушка кивнула и потупилась, в горле запершило: с детства Сергей запретил родителям сюсюкать и называть себя Сереженька; теперь отец не скрывал нежность. - Толя нам очень помог. Сопровождал. Теперь вот в отпуск…
Красновский помялся и вышел. Каретников, поняв, что это к дочери, вернулся на кухню.
В комнате Ксения вежливо усадила офицера на диван, сама выбрала стул. Военный опустился на край, словно стеснялся занимать больше пространства, и облокотился о колени.
- Я вас сразу узнал, - проговорил офицер сипло. - Простите, сквозняки, простыл. Как в отпуск, всегда… - На полуслове он достал из внутреннего кармана бумажник, из бумажника - фотоснимок, и подал Ксении. На снимке была она еще на первом курсе. Ее кто–то окликнул, и она обернулась. Эта фотография нравилась Сереже.
- И вот это. - Офицер протянул три поздравительные открытки и два потрепанных конверта: письма Ксении.
Она поблагодарила и тихо спросила:
- Как это было?
Капитан зыркнул исподлобья.
- Не бойтесь, я не упаду в обморок.
- Я уже рассказывал отцу Сережи… - Неохотно проговорил капитан. Неоднократно повторенный рассказ превращался в быль и жил самостоятельно, а его друг…