Десять - или около того - девочек хлопотали на кухне, каждая была занята своим делом, и все выглядели очень здоровыми: подтянутые загорелые руки, густые волосы. Босые ноги на грубых половицах. Они гоготали и огрызались, шлепали друг друга ложками, щипали за оголенные участки кожи. Все казалось липким и каким-то подгнившим. Не успела я поставить мешок с картошкой на стол, как одна из девочек принялась ее перебирать.
- Зеленая картошка ядовитая, - она рылась в мешке, цокая языком.
- Готовить ее не пробовала? - бросила в ответ Сюзанна. - Вот и приготовь.
Сюзанна спала в маленькой пристройке - грязный пол, у каждой стены по голому двойному матрасу.
- Здесь чаще всего девочки ночуют, - сказала она. - Ну когда как. Еще Нико иногда, хотя я этого не одобряю. Я хочу, чтобы он вырос свободным. Но я ему нравлюсь.
Над матрасом приколот кусок грязного шелка, на постели - наволочка с Микки Маусом. Сюзанна протянула мне самокрутку, кончик был мокрым от ее слюны. Пепел сыпался на ее голую ляжку, но она этого как будто не замечала. Трава была посильнее той, что курили мы с Конни - высохшие отсевки из ящика с носками Питера. Я ждала, когда начну чувствовать себя по-другому. Конни пришла бы в ужас. Сказала бы, что здесь грязно и странно, что от этого Гая у нее мурашки по коже, - представив это, я загордилась. Мои мысли смягчались, трава давала о себе знать.
- Тебе правда шестнадцать? - спросила Сюзанна. Я хотела снова соврать, но слишком уж понимающий у нее был взгляд.
- Мне четырнадцать, - сказала я.
Сюзанна, похоже, не удивилась.
- Хочешь, отвезу тебя домой? Можно не оставаться.
Я облизала губы. Она что, думает, я для такого еще мала? А может, боится, что ей будет за меня стыдно.
- Да у меня нет никаких дел, - ответила я. Сюзанна хотела что-то сказать, но потом передумала.
- Честно, - меня уже охватывало отчаяние, - все нормально.
Сюзанна глядела на меня так, что в какой-то миг мне даже показалось: вот сейчас она точно отправит меня домой. Отведет к матери, будто прогульщицу. Но взгляд схлынул, уступив место чему-то другому, и она встала.
- Можешь переодеться, - сказала она.
Одежда висела на вешалке, вываливалась из мешка для мусора. Рваные джинсы. Рубашки в "огурцах", длинные юбки. Топорщились плохо обметанные подолы. Одежда не была красивой, но меня поразило ее количество и непривычный вид. Я всегда завидовала девочкам, которые донашивали одежду за сестрами, будто форму популярной команды.
- Это все твое?
- Наше с девочками.
Сюзанна, похоже, смирилась с моим присутствием - может, поняла, что не сумеет меня прогнать, что мое отчаяние окажется сильнее нее. А может быть, ей льстило мое обожание, мои широко раскрытые глаза, которыми я жадно высматривала каждую мелочь в ней.
- Одна Хелен скандалит. Приходится отнимать у нее вещи, она их прячет под подушкой.
- Разве ты не хочешь себе ничего взять?
- А зачем? - Она затянулась, задержала дыхание.
Заговорила надтреснутым голосом: - Я с этого трипа слезла. Я, я, я. Я, ну, всех девочек люблю. Мне нравится, что у нас все общее. А они любят меня.
Она смотрела на меня сквозь дым. Мне стало стыдно.
За то, что я усомнилась в Сюзанне, или за то, что подумала, будто делиться одеждой - это странно. За узость моей домашней спаленки с ковриками. Я засунула руки в карманы шорт. Это тебе не любительская хрень вроде групповой терапии, куда вечерами таскалась мать.
- Понимаю, - сказала я.
И я вправду поняла ее и постаралась удержать в себе этот проблеск солидарности.
От платья, которое мне выбрала Сюзанна, воняло мышиными какашками, натягивая его, я наморщила нос, но натянула его с радостью, ведь платье было чужим, и, надев его, я сняла с себя вес собственных суж дений.
- Хорошо, - сказала Сюзанна, оглядев меня.
Ее слова казались мне весомее любых похвал Конни. Когда Сюзанна обращала на тебя внимание, то делала это как будто с неохотой, отчего внимание ее становилось ценным вдвойне.
- Давай заплету тебе косу, - сказала она. - Иди сюда. Не то спутаются, если будешь танцевать с распущенными волосами.
Я уселась на пол, между ног Сюзанны, пытаясь свыкнуться с ее близостью, с этой внезапной безыскусной интимностью. Мои родители на ласку скупились, поэтому меня удивляло, что кто-то может просто до меня дотронуться, не раздумывая, протянуть мне руку, будто пластинку жвачки. Непостижимое блаженство. Она терпко дышала мне в шею, перебрасывая волосы набок. Прошлась пальцами по голове, прочертила ровный пробор. Даже прыщики у нее на подбородке казались мне смутно прекрасными, рвущимся из нее наружу розовым пламенем.
Пока она заплетала косу, мы молчали. Я подняла с пола красноватый камешек, они лежали рядком вдоль зеркала, словно яйца чужеземных особей.
- Мы какое-то время жили в пустыне, - сказала Сюзанна. - Я их оттуда привезла.
Она рассказывала о викторианском особняке, который они снимали в Сан-Франциско. О том, что им пришлось уехать, после того как Донна нечаянно устроила пожар в спальне. О том, как они жили в Долине Смерти, где все обгорали так, что не могли даже спать. О том, как на Юкатане они полгода провели на выпотрошенном, полуразрушенном соляном заводе без крыши. О мутной лагуне, где Нико учился плавать. Стыдно подумать, что в это время делала я: пила тепловатую воду с металлическим привкусом из школьного фонтанчика для питья. Ездила на велосипеде к Конни. Сидела, запрокинув голову, в кресле зубного, вежливо сложив руки на коленках, пока доктор Лопес в перчатках, скользких от слюны, которую я пускала как идиотка, ковырялся у меня во рту.
Вечер выдался теплым, праздник начался рано. Нас было человек сорок, и мы все толклись и толпились на узкой полоске грязи, над рядом столов носился горячий ветер, плескался свет керосиновых ламп. Казалось, что на празднике куда больше народу, чем собралось на самом деле. Все было каким-то гротескным, из-за чего и мои воспоминания были искаженными, дом за нами подрагивал, словно мираж, и казалось, что по всему пробегала какая-то киношная рябь. Грохотала музыка, приятное гудение наполняло меня восторгом, люди танцевали, хватали друг друга за запястья и вприпрыжку водили хороводы, разрывая и снова смыкая круг. Цепочка визжащих, пьяных людей рассыпалась, когда Руз с хохотом шмякнулась в грязь. Какие-то дети с запекшимися болячками на губах сновали вокруг столов будто щенки - объевшиеся, тянущиеся ко взрослому веселью.
- Где Расселл? - спросила я Сюзанну.
Она, как и я, была под кайфом, черные волосы растрепались. Кто-то сорвал розу с куста и дал ей, и теперь она пыталась вплести ее, уже полуувядшую, в волосы.
- Он придет, - ответила она. - Все толком начнется, только когда он придет.
Она стряхнула пепел с моего платья, этот ее жест меня тронул.
- Вот она, наша куколка, - заворковала Донна, увидев меня.
На голове у нее была корона из фольги, которая то и дело сваливалась. Она разрисовала ладони египетскими узорами и испятнала руки сурьмой, на полпути потеряв к этому занятию всякий интерес - перемазав пальцы, испачкав платье, оставив следы на подбородке. Гай увернулся, уклоняясь от ее рук.
- Это наша жертва, - сообщила ему Донна, ее речь уже заметно укачало, - наше подношение солнцевороту.
Гай улыбнулся мне, оскалив темные от вина зубы. В честь праздника они сожгли машину, пламя было жарким, прыгучим, и я хохотала безо всякой причины. На фоне неба холмы казались совсем черными, ни один человек из моей реальной жизни не знал, где я, и сегодня солнцестояние, и плевать, что солнцестояние на самом деле не сегодня. Несколько раз я мельком подумала о матери - тревога вскидывалась, как гончая, - но она решит, что я у Конни. Где мне еще быть? Ей и в голову не придет, что такое место вообще есть, а если и придет, если каким-то чудом она сюда заявится, то меня не узнает. Платье Сюзанны было мне велико и то и дело спадало с плеч, но вскоре я уже не спешила подтягивать рукава. Мне нравилось оголяться, прикидываться, будто меня это нисколечко не волнует. Потом это и вправду перестало меня волновать, даже когда я, поддергивая рукава, выставила напоказ чуть ли не всю грудь. Какой-то осовелый, блаженствующий парень с намалеванным на лице полумесяцем улыбнулся мне так, будто я была тут с ними всю жизнь.
Праздничный ужин ужином как раз и не был. Разбухшие профитроли кисли в миске, пока кто-то не скормил их собакам. Пластмассовый лоток со взбитыми сливками, зеленая фасоль, уваренная до бесформенной серости, приправленная добычей из очередного мусорного бака. В огромном горшке позвякивали двенадцать вилок - все по очереди зачерпывали водянистое овощное варево, пюре из картошки, кетчупа и лукового супа из пакетиков. Был один арбуз со змеистыми узорами на корке, но ножа так и не нашли. Наконец Гай расколол его, с размаху ударив об угол стола. Дети накинулись на кашеобразную мякоть, будто крысы.
Не таким я себе представляла этот праздник. От этого несоответствия я немного загрустила. Но тут же напомнила себе - грустить нужно там, в моем старом мире, где люди смиренно хлебали горькую микстуру жизни. Где всех поработили деньги, где все застегивали рубашки до горла, чтобы придушить в себе любовь.
Я столько раз прокручивала в голове этот миг, что в конце концов он стал логичной кульминацией вечера - когда Сюзанна пихнула меня в бок и я поняла, что направляющийся к костру мужчина и есть Расселл.