- Да вот не знаем, что нам делать: то ли в полк возвращаться, то ли в Советский Союз лететь, - отозвался старший лейтенант.
Майор поднял брови.
- Что-нибудь серьезное? - спросил он, глядя вверх.
Вертолеты заходили на посадку.
- Всегда есть что-нибудь серьезное. У каждого есть что-то серьезное.
Майор пристально взглянул на старшего лейтенанта и отвел глаза.
Вертолеты сели и, тяжело и неуклюже покачиваясь, покатили по аэродрому. Ударил ветер, и солдаты схватились за фуражки.
- Так что же? - прокричал майор, придерживая фуражку и отворачиваясь от ветра.
- Ладно, - ответил старший лейтенант, снисходительно улыбаясь. - Хотя вот этого обкурившегося и стоило проучить. - Он погрозил Реутову пальцем. - Ладно уж, - сказал он и пошел к офицерам, стоявшим возле белокаменного домика на краю аэродрома.
Романов не удержался и сказал словечко. Майор, не расслышавший, но по губам Романова понявший это словечко, покачал головой. Но словечко было что надо, и пехотный майор не мог не улыбнуться.
В Кабуле вертолеты успели приземлиться до того, как всю долину накрыл самум. Солдаты выходили из вертолетов и сразу смотрели на замеченную еще с воздуха гигантскую крылатую машину, выкрашенную в белое и голубое, на борту которой было написано "Ту-134". Потом они поворачивали головы на восток, и их глаза гасли, - с востока бесшумно двигалось по долине, закрывая небо и горы с тускло мерцающими ледниками, застилая сады и склоны, застроенные глиняными жилищами, косматое и коричневое; и оттого, что на аэродроме еще было безветренно и с голубого неба светило солнце, а совсем рядом все было непроницаемо и грозно, надвигавшийся самум казался чем-то сверхъестественным и последним, как семитрубный глас.
Когда все солдаты покинули вертолеты, майор повел их по аэродрому к пересыльному лагерю.
Обнесенный колючей проволокой лагерь был неподалеку от аэродрома, у подножия гор, жарких и бурых внизу и холодных и сизых, обляпанных снежниками и ледниками вверху.
- Быстрей! - покрикивал майор, и все споро шагали за ним, оглядываясь на город.
Город был уже наполовину поглощен самумом, и солдаты уже различали клубы и видели, как вихри гонят бумажки, листья и какие-то серые обрывки и лоскутья. Майор побежал, и все побежали, сухо топая по бетону. Они бежали, держа фуражки в руках. Они бежали за своим быстроногим майором, но на них уже лежала желтая тень самума. И на полпути эта коричневая метель накрыла их.
Они заблудились и только через час, иссеченные песком и камешками, запыленные, злые, задыхающиеся, оказались на пересыльном пункте. Начальник лагеря разместил их по палаткам. В палатках тоже было пыльно, но песчаный ветер не резал и не жег лицо, и по голове не стучали камешки, и, главное, наконец-то можно было покурить.
Самум стих поздно ночью. В лагере все, кроме часовых, спали. В лагере было полно уволенных в запас солдат и новобранцев, и все они спали, видя разные сны, и надеялись во сне на разные вещи: "дембеля" верили, что завтра они улетят навсегда отсюда, новобранцы мечтали о добрых командирах и "дедах" и местах, где мало стреляют.
Глубокой ночью на руке Нинидзе затрещал будильник наручных часов. Нинидзе очнулся, встал, вышел из палатки, огляделся. Было тихо, темно, вверху светились голубым, зеленым и красным звезды. В столице горели редкие огни. Над городом висели черные вершины. Нинидзе вернулся, вытащил из "дипломата" радиоприемник, надел на голое тело китель, сунул приемник за пазуху, вышел из палатки и, озираясь, направился в дальний конец лагеря.
Он шел в дальний конец лагеря, неся за пазухой радиоприемник, липнущий к потной груди, и просил своего Старика сделать так, чтобы не напороться на дежурного офицера.
Никого не встретив, он достиг цели - длинного дощатого сооружения. Он прошел в узкую дверь и остолбенел, увидев в темноте горящую сигарету. Он хотел выскочить вон, но, опомнившись, прошел до задней стенки, нашел дыру и, спустив брюки, сел. Сосед молчал, куря и сплевывая. Нинидзе сидел и ждал. Наконец сосед ушел, и, немного выждав, Нинидзе вытащил свой облитый потом трофей и опустил его в дыру. Радиоприемник громко шлепнулся.
Нинидзе вернулся в палатку, разделся и лег на голую железную сетку, - опасаясь вшей, все матрасы они стащили с коек и сложили в углу. Несколько минут он напряженно слушал, но ничего, кроме сопения и храпа соседей, слышно не было, и он расслабился, глубоко вздохнул, попросил своего Старика сделать так, чтобы они утром улетели, и уснул.
Утро пришло солнечное.
После завтрака большую партию "дембелей" повели на аэродром. Оставшиеся видели через колючую проволоку, как час спустя эта партия садилась в самолет, видели, как самолет выехал на взлетную полосу, разогнался, оторвался от серого бетона и пошел вверх, сделал полукруг над городом и полетел на север.
Оставшиеся сидели в курилках, дымили сигаретами и хмуро смотрели на новобранцев, казавшихся им какими-то ненастоящими солдатами, прилетевшими сюда не воевать, а играть в спектакле про войну, - такие у них были свежие светлые лица, и так неумело они старались скрыть свой страх, натужно смеясь и шутя, насупливая брови и обильно матерясь. Но как бы грубо и бесстыдно они ни матерились, как бы они ни хмурились и ни ерничали, было видно, что новобранцам страшно и что они и сами недоумевают, как это они будут делать два года то, что делали эти загорелые, усатые мужчины в фуражках и кителях со значками и медалями.
На аэродроме больше не было видно никаких крупных самолетов, и "дембеля" говорили друг другу: "Ла-а-дно, позагораем".
Но в полдень прилетел транспортный самолет, и кто-то вспомнил, что уволившийся год назад земляк писал, как их партия летела домой на грузовике, и все оживились и начали спорить, правда это или нет.
Прошло полчаса. Появился пехотный майор. Он собрал свою партию и отвел ее к воротам лагеря. Здесь какой-то капитан в очках зачитал списки, и вся партия откричалась: я! я! я!
Прошло еще полчаса. Солдаты смирно стояли перед воротами под прямыми лучами солнца. Пот струился по лицам. Солдаты стояли и покорно глядели на своего майора, курившего в стороне. Но вот опять появился капитан в очках, и все уставились на него. Капитан кивнул майору, прошел в голову колонны, приказал часовым отворить ворота, и часовые отворили ворота, офицер махнул рукой, и солдаты пошли.
Офицеры на таможне оказались веселыми и снисходительными, еще совсем молодыми ребятами. Они так же быстро и ловко, как и полковые проверяльщики, осмотрели вещи, выдавили всего лишь один тюбик пасты и разрезали пару кусков мыла. В одном куске была афганская ассигнация. Офицеры посмеялись: зачем это тебе в Союзе? Солдат ответил: на память. И офицеры вернули бумажку. Анаши ни у кого не нашли. Да они и не лезли из кожи вон, чтобы найти ее. На очки, джинсы, пакистанские сигареты и все такое они не обращали никакого внимания, хотя на пересылке и поговаривали, что уж на кабульской таможне такие звери, не то что проверяльщики из родного полка, - все к чертовой матери отберут, что приобретено не в советских магазинах. Нинидзе был мрачен, когда они вышли со двора таможни и направились к транспортному самолету.
- Мурман, ты что? - спросил Романов.
Нинидзе молчал.
- Мурман, - снова позвал Романов, - а Мурман, чачу сегодня пить будешь. А?
Нинидзе печально улыбнулся.
- Ну, допустим, не сегодня, - возразил Шингарев.
- Но ташкентское винцо попробует, - сказал Романов, - сегодня.
- Мы с Сашей пьем только водку, - пробасил плечистый, толстый Спиваков. - Да, Саша?
Маленький Реутов беззвучно улыбнулся.
- Всё будем пить, - сказал Романов. - А вино обязательно красное. Это вино победы. Так, Шингарев-Холмс?
- Так, - кивнул недоучившийся студент Шингарев. Кличку Шингарев-Холмс он получил с легкой руки ротного, - когда его ранило под Кандагаром осколком разрывной пули в ягодицу и он расстонался, ротный сказал ему в утешение, что Шерлок тоже был ранен в Кандагаре.
- Всё будем пить: и водку, и вино, - повторил Романов.
- И пиво, - сказал кто-то.
- И плюс бабы! - воскликнул еще кто-то из соседей.
- А что, дорогие в Ташкенте телки?
- Четвертной, если у клиента морда кирпича не просит.
- А если просит?
- Полсотни.
- Вот же спекулянтки! У нас в Токмаке за шоколадку отдаются!
Посмеиваясь, они остановились перед транспортным самолетом. Майор-отпускник пошел к летчикам, стоявшим в тени крыла.
Поговорив с ними, он вернулся и сказал, что самолет еще не разгружали и им придется еще раз потрудиться для армии.
- Так что, еще машины ждать? - уныло спросили его.
- Нет, прямо на землю сложим.
- Вообще надоело грузить и разгружать. Вообще это скотство. Мы уже свободные, - сказал кто-то.
- Ты, свободный, заткнись! - оборвали его. - Разгрузим, товарищ майор, о чем речь.
- Ну, ты и разгружай, - послышался голос "свободного".
Майор выматерился и спросил: что, домой никто не хочет? - и все, раздевшись до пояса, пошли разгружать самолет.
Они выносили и складывали в стороне от самолета ящики, мешки, коробки и синие пахучие бараньи туши. Они сновали по трапу и выносили и выносили ящики, коробки, мешки и туши, и солнце обжигало их простоволосые головы и блестевшие от пота спины. Разгрузив самолет, они обтерлись носовыми платками и надели рубашки и кителя.
Потом они входили в жаркий самолет и рассаживались вдоль бортов; сидений было мало, и нерасторопным пришлось садиться на "дипломаты", портфели и газеты. Реутов успел занять место у иллюминатора, и тут же к нему подошел круглолицый артиллерист и просто сказал:
- Дай-ка я сяду.
Реутов посмотрел на него своими тусклыми глазами.