Cлово в великую пятницу (1817)
Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им: се, Человек!
(Ин. 19, 5.)
Евангелие и Церковь провождают ныне нас, христиане, по всему последнему поприщу Великого Страдальца Гефсиманского и Голгофского. Где станем мы, чтобы рассмотреть хотя бы некую часть таин и чудес, которые целую вечность наполнят удивлением и славою? Если еще непроницаемы для нас глубокие тайны Гефсимании, куда допускаются немногие только избранные таинники, уже знающие тайну Фавора, Петр, Иаков и Иоанн, но и их бодрый дух побеждается немощной плотью, и воздвигаемые к молитвенному созерцанию очи тяготеют невольным сном; если еще неприступны для нас высокие чудеса Голгофы, где также возлюбленный только ученик и Божественная Матерь, с немногими подражательницами её примера, могут стоять непоколебимо на колеблющейся земле, и причащаться в одно время любви и страдания, жизни и смерти страждущего и умирающего Жизнодавца, и где Иисус, простертый между небом, землею и адом, доступен только для тех, которых не привлекает земля, не страшит ад и не отражает небо: – станем в средине между этими великими пределами, там, где страждущий Иисус является и указывается всем желающим видеть Его: вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал Пилат народу : се, Человек! Воззрим со вниманием на то, что в этом непостижимом Страдальце может рассматривать каждый, кто не смежит упрямо своих очей, – на человека страждущего в Богочеловеке: се, Человек! Воззрим для того, что этот Человек должен быть явлен и в каждом из нас: в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе (Флп. 2, 5). Воззрим на Него с верою, да не будем принуждены воззреть на Него с отчаянием: ибо се, грядет с облаками, и узрит Его всякое око и те, которые пронзили Его; и возрыдают пред Ним все племена земные (Откр. 1, 7).
Но, прежде нежели последуем далее за этим знаменательным указанием на человека в Иисусе, остановим несколько внимание наше на том, кто и как находит и дает это указание.
Лицо Иисуса высокое и святое не только по Божеству, но и по человечеству, закрыто было мрачнейшими клеветами, когда Он предстал Пилату. Клеветники хотели указать Пилату в Иисусе возмутителя общественного покоя, противника власти, похитителя имени Сына Божия, – того, кого ни небо, ни земля не могли бы терпеть между человеками. Но и Пилат не в таком был расположении, которое благоприятствовало бы открытию чистой истины. По-видимому он ищет её; ибо вопрошает о ней: что есть истина (Ин. 18, 38)? Но или нетерпеливость, или легкомыслие представляют ему вопрос об истине праздным в суде над Истиною, и не позволяют дождаться на него ответа. Скоро молчание вопрошаемого раздражит гордость судьи: мне ли не отвечаешь (Ин. 19, 10)? А угроза доносителей: если отпустишь Его, ты не друг кесарю (Ин. 19, 12), отнимет мужество у защитника невинности. Сам Иисус, провидя это расположение и не желая расточать сокровищ истины, не удовлетворяет изысканиям Пилата, то пребывая пред ним в молчании, то произнося некие слова на том языке тайн, которого внешние и слыша не слышат. Однако истинное и существенное во Иисусе с такою силою сияло сквозь все различные покровы, особенно во время Его страдания, что и полуомраченное страстями око еще способно было собрать некоторые лучи света: и судья, не имеющий в Его пользу ни одного свидетеля, не удовлетворяемый ответами Его Самого, преклоняемый своими страстями на сторону Его врагов, при всем том ощущает присутствие истины, и, объятый её силою, спешит из дома к народу провозгласить невинность Иисуса. О, несчастная изменчивость! Пилат оставляет Иисуса, дабы открыть открывшуюся истину другим, и теряет ее даже и для себя; заражается и сам духом злобы и ожесточения, воцарившимся в народе, и возвращается мучить Того, Которого только теперь объявил ни в чем невиновным: тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его (Ин. 19, 1). Но, конечно, умножавшиеся страдания более и более открывали в сем Страдальце чистое и святое; конечно, каждая рана, Ему налагаемая, была новым отверстием света, в Нем скрывавшегося: ибо вскоре мучитель Его снова делается Его защитником; и дабы заградить уста клеветникам, вразумить обманутых клеветниками, переменить мнение почти целого народа, не ищет средств убеждения нигде, кроме самого лица Иисуса. Вновь провозглашает Его невинность, и, когда ожидают доказательства этой невинности, судья только указывает на обвиняемого: се, Человек! Вот тот, которого ваши лжесвидетели представляют недостойным жить между людьми! Вернейшее о Нем свидетельство находится в Нем самом. Смотрите и судите! Смотрите, в каком Он состоянии, как взирает Он на врагов своих, как приемлет Свои страдания. Се, Человек!
Помыслим здесь, христиане, один ли Пилат, язычник и обладаемый страстями судья, мог видеть столько света в лице Иисусовом? Нет! Нет! Многократно больший свет, уже просвещенному оку христианскому, должен сиять из человечества Того, кто есть сияние славы Бога Отца и образ Ипостаси Его (Евр. 1, 3). Итак, если кто из нас не познает эго света, не последует сему свету, не принимает в себя этого света, то сколько бы мы ни уничижали виновных в страдании и смерти Распятого, будет ли нам отраднее в день судный, нежели Пилату и подобным ему?
Теперь оставим языческий суд и мятеж иудейский и постараемся христианским оком рассмотреть то, что указывает язычник, и чего не хотят видеть иудеи.
Се, Человек! Пилат сказал в сих словах более, чем сколько сам разумел. Не удивляйтесь. Если и Саул некогда был во пророках (1 Цар. 19, 24) и Каиафа, думая сообщить своим соумышленникам тайну нечестия, открыл тайну благочестия, что лучше одному человеку умереть за народ (Ин. 18, 14), и гибельнейшее дело иудейского народа было служением святейшему делу спасения человеческого, то Владыка судеб также властен был сделать и то, чтобы судья и осудитель Иисуса был Его проповедником, хотя сам не все уразумел, что проповедал, и что разумел, тому не последовал. Судьбы поставили страждущего Иисуса пред архиереями, старейшинами и народом, пред иудеями и язычниками не для того, чтобы умножить преступления, хулы и грехи соблазна; но чтобы показать иудеям их спасение, и язычникам их чаяние, насколько их взоры то снести могли. Должно было кому-нибудь и проповедать об этом намерении судеб. Но не было тогда ни Иоанна, который бы указал Иисуса, крещаемого кровью, как некогда указал Его, крестившегося водою: вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира (Ин. 1, 29); ни Петра, который бы исповедал Христа Сына Бога Живаго (Мф. 16, 16). Итак слово Божие, не удержимое никакими преградами, или недостатком орудий, как молния сквозь облако, прорвалось сквозь омраченную душу и устами человека неправды проповедало человека святыни: се, Человек!
Дабы почерпнуть из сего изречения, по-видимому только земного, скрывающийся в нем свет чистого небесного познания, поучимся, слушатели, ведению человека от мужа, которого в этом наставил Сам человек Христос Иисус (1 Тим. 2, 5), показав ему Свое Божественное человечество с небес и собственным словом удостоверив его в истине сего откровения: Я Иисус (Деян. 9, 5). Апостол Павел в целом мире насчитывает только двух человек, из коих одного называет первым, а другого вторым и последним. Он говорит: первый человек – из земли, перстный; второй человек – Господь с неба; первый человек Адам стал душею живущею; а последний Адам есть дух животворящий (1 Кор. 15, 47, 45). Все прочие люди принадлежат к этим двум, как ветви к древу и корню, или, по точному изречению самого второго человека Иисуса Христа, как ветви к виноградной лозе: Я есмь лоза, а вы ветви (Ин. 15, 5).
Где ныне первый человек? Быв отторгнут от Бога преслушанием заповеди, он исторгнут из святой земли райской, повержен на сию землю, пораженную проклятием, где это славное некогда древо тщетно до бесчисленности умножает листья и ветви, непрестанно увядающие, и не может произвести никакого плода в жизнь вечную. Все те, которые по происхождению от первого Адама называются сынами человеческими (Пс. 4, 3), по истинному достоинству их деяний и самого естества, в Слове Божием именуются семенем змия (Быт. 3, 15) древнего, прельстившего людей, деревом худым (Мф. 7, 17), при корне которого лежит секира (3, 10) осуждения вечного, плотию, в которой не пребывает Дух Божий (Быт. 6, 3) и уподобится животным, которые погибают (Пс. 48, 13). И где же человек? Века и тысячелетия произвели ли его? Общества сложили ли его в один состав? Законы начертали ли образ Его? Мудрецы вдунули ли ему душу живую? Если бы род Адамов мог ощутить себя единым общим ощущением, – оно было бы ощущением беспомощного иерусалимского расслабленного, и весьма естественно изобразилось бы его же словами: не имею человека (Ин. 5, 7)!