В судьбе Александры Дивеевской распознается избранничество и водительство
Если писать роман об этой удивительной подвижнице, то стоило бы, наверное, начать с картины, которая словно ничем не предвещает дальнейшего пути Агафии Семеновны Мельгуновой, как ее тогда звали, очень богатой помещицы, полковницы, высокой, статной, в чем-то усвоившей командирскую манеру мужа, привыкшую повелевать, даже покрикивать на своих многочисленных приказчиков, нянек, приживалок, слуг и прислужниц. И вот обычный июньский день в одном из ее поместий – Рязанской, Владимирской или Ярославской губернии.
Крутя над головой солнечный зонтик, она прогуливается по старинному парку, любуясь мраморными статуями, с которых лишь недавно сняли дощатые футляры и обматывавшие их холсты. Останавливается, поднимает голову, козырьком приложив ко лбу два украшенных перстнями пальца, рассеянно смотрит в небо – сквозящую синеву меж березовых веток. Затем рассматривает в лорнет жука, переползающего посыпанную гравием дорожку, и пытается создать ему препятствие носком сапожка. Иногда садится на скамью, выбрав место посуше и подложив вышитую подушечку, с легкой, сдерживаемой зевотой (собиралась читать, да не хочется) раскрывает французский роман – страничка заложена проеденным гусеницей дубовым листком. Но ее зовут пить чай на веранду, где уже подан пышущий жаром самовар, конфеты в большой коробке, сдобные печенья и маленькие пирожные (они так удаются повару Василию, просто тают во рту). Также распечатана банка вишневого варенья и нарезан тонкими ломтиками лимон, по которому ползает золотистая оса, выхваченная лучиком света, косо падающего из ромбовых переплетов окна.
Рядом с нею за столом – муж, отпущенный из полка на неделю, и маленькая дочь. Полковник рассказывает, какая у них приключилась смешная история со штабным писарем, вложившим в конверт не ту депешу, а дочь болтает ногами и дразнит под столом кошку. Словом, обычная утренняя сцена. И вдруг странное выпадение: он говорит, губы шевелятся, округляются, смыкаются, а она не слышит, только нестерпимо звенит в ушах.
Затем веранду, стол, самовар словно раскручивает спиралью и куда-то уносит, и вместо этого распахивается видение: ей чудится убранная черным крепом зала, горящие свечи, скорбные лица, цветы, венки и посередине гроб, который сейчас понесут в церковь на отпевание.
Агафии Семеновне становится дурно, ей трут виски, приносят воды, подносят под нос смоченную чем-то ватку, ее обмахивают веером, над ней хлопочут мамки и няньки. Обморок (все принимают это за обморок) быстро проходит, но после всего этого привычная для нее, спокойная, размеренная жизнь уже не восстанавливается, рушится, распадается. У Агафии Семеновны внезапно умирает муж, ничем особо до этого не болевший, румяный, розовощекий, лихо закручивавший усы. Он любил провести ночь за картами, попыхивая турецким кальяном, а утро начать с шампанского, посылал к черту именитых врачей, домашних лекарей, бабок-шепталок и если лечился, то лишь от изжоги или ячменя на глазу, да и то верным средством от всех болезней – неизменным стаканом водки. А тут вдруг слег и в одночасье умер, словно кто-то перерубил его жизнь, как натянутый конский волос.
Похоронив мужа, содрогнувшись от зрелища свежевскопанной земли, сомкнувшейся над его гробом, созвав родственников на поминки, девятый и сороковой дни, вволю выплакавшись, нагоревавшись, Агафия Семеновна приготовилась к прежнему течению будней (надо было думать о дочери) и внезапно удивилась странной пустоте, образовавшейся в жизни. И за столом пусто, и на диване, где муж когда-то любил прилечь, пусто, и у зеркала, перед которым брился, пусто. Казалось бы, и не особо любила она супруга, у нее бывали с ним тяжелые объяснения, после которых они ложились спать в разных комнатах. А вот не стало его, и такое чувство, словно сползает со стола скатерть… да, скатерть с посудой, чашками, блюдцами, а ей лень даже протянуть руку и поправить ее, поскольку все пусто и бессмысленно, и скатерть, и чашки, которые сейчас разобьются вдребезги, на мелкие осколки, и она сама, и все что ее окружало.
И вдруг она поняла: ей не то чтобы не хватало его, а для нее обнаружилась пустота собственной жизни, похожая на гладкую поверхность стола, – пустота, лишь прикрываемая этими тяжелыми объяснениями, вечными хлопотами по хозяйству, тасканием за чубы слуг, выговорами приказчикам. Да, ей дана над ними власть, она богата, способна удовлетворить все свои прихоти и капризы, но при этом ужасающе бедна, поскольку лишена главного, к чему стремится душа. Но что же это главное? Она не отважилась назвать, чтобы не обмануться, и только решила пожить немного… в монастыре, где когда-то бывала проездом и ее так поразило благочиние службы, огоньки свечей, тишина липовых аллей, черные галки на крестах, покой и умиротворение.
И вот вместе с дочерью она отправилась в киевский Флоровский монастырь – якобы пожить там немного, успокоиться после похорон, отдохнуть. Отправилась с одобрения родственников и не вернулась оттуда. Не вернулась, поскольку поняла, что сюда она всю жизнь стремилась, здесь ее истинное место. Вскоре приняла постриг с именем Александра, и началась ее монастырская жизнь, службы, ночные бдения, посты и… радость, истинная радость, которой она не знала раньше и не поверила бы, если б сказали, что такая возможна. Радость от единения с Богом и самой собой, но не той, какой была раньше, а новой, преображенной, истинной. Командирские черточки ее характера смягчились, сгладились, властолюбие, стремление повелевать напрочь исчезли, и, по-евангельски обнищав духом, она обрела высшую отраду в послушании. Ее поза – опущенные руки и склоненная голова – выражала смирение и покорность. Только и слышалось от нее: "Как скажете", "Как прикажете", "Как велите".
И от этого осеняла душу несказанная благодать.
Глава шестая. Два видения
Казалось бы, вот он, счастливый итог, завершение ее жизненного пути, та укрытая от волн и ветров бухта, где можно бросить якорь. Прилепившись душой к монастырю, сроднившись с ним, она ни о чем ином и не помышляла – ей самой даже за ворота выходить не хотелось – разве что послушание (тут уж она никогда не роптала). А так сидеть бы в своей келье у раскрытой Псалтыри, перебирать четки, слушать колокольный звон, креститься на образа и так скоротать оставшиеся дни – в этом ее единственное желание. Матушку Александру и в юности не особо влекли балы, карнавалы и шумные празднества, а теперь-то и вовсе она бережет тишину и покой, нарушаемые разве что потрескиванием свечи и писком мышей под досками пола. Да и сама она мнится себе порой такой забившейся в угол мышью – только бы ее не трогали, а уж сама-то зря пищать, храбриться не станет. Знает, к чему способна, поднатужится и одолеет и на что силенок не хватит. Особых свершений от себя не ждет, дерзновений не имеет, подвигов не ищет. Какие уж там подвиги – нет, душа ее обрела то, к чему так стремилась, о большем же мечтать – только Бога гневить (тем более что мечтательность для православного вообще пагубное свойство). Словом, итог, завершение – иного матушка Александра не могла для себя и помыслить, но… это было только начало (выход из бухты в открытое море).
Матушка Александра ночами спала немного, часто просыпалась, чтобы помолиться или прочесть положенные псалмы, но все же ей снились сны – случайные, мимолетные, они быстро забывались. Но однажды привиделся сон, который запомнился, запечатлелся в сознании на всю жизнь. Сон необыкновенный, непохожий на все остальные, так все в нем светилось, сверкало, переливалось дивными красками, словно приподнялась крышка над шкатулкой с тысячью драгоценных камней, так все благоухало несказанными ароматами, такая слышалась чудесная музыка. И среди всего этого неземного великолепия Сама Богородица сошла к ней по облакам, блистая царскими облачениями, расшитыми парчой и золотом туфельками. Она протянула к ней руку и благословила на то, что можно назвать и подвигом, и дерзанием – как угодно. Иными словами, велела оставить все и отправиться в неведомое.
Здесь мы прервемся, чтобы прояснить одно важное обстоятельство. Автор "Летописи", главного источника сведений о матушке Александре, архимандрит Серафим прямо ссылается на тех, от кого он их получил. Он называет отца Василия Дертева, дивеевского священника, некогда приютившего у себя матушку Александру, сестер ее общины, помещиков из окрестных усадеб, отца Василия Садовского, тоже священника, служившего уже после Дертева, и Николая Александровича Мотовилова, одного из ближайших помощников преподобного Серафима. О своем видении матушка Александра, конечно, рассказывала близким ей людям – отцу Василию, сестрам общины, навещавшим ее друзьям-помещикам, а уж от них молва пошла дальше. Люди следующего поколения – Василий Садовский и Николай Мотовилов – устные предания стали записывать, и автор "Летописи" этими записками, разумеется, пользовался. Поэтому слова Богородицы, обращенные к матери Александре, мы приведем точно по "Летописи", ничего не сокращая, не исправляя (даже пунктуацию) и не добавляя. Домысливать, досочинять – зачем? Документальность, даже некая протокольность повествования здесь гораздо ценнее и убедительнее романных изысков. Убедительней потому, что мы словно бы слышим голос Самой Пречистой, доносящийся до нас сквозь века…