- Все зависит от моего здоровья.
Я понял, что любовная тема идет на коду, мощно вступает тема желудочно-кишечного тракта, и начал прощаться. Спокойной ночи! До новой встречи в новом году.
Я ехал мимо витрин магазинов, мимо опустевших контор, мимо знакомого кинотеатра. Непостижимое темное небо с яркими золотистыми крапинками висело над уснувшей Москвой. Казалось, что над столицей - вверх дном - плывет перевернутый океан, горят электрические медузы и нежно посверкивают актинии. Мелькали одинокие путники и тихо щебетавшие парочки, возвращавшиеся в свои постели. Неслись заштрихованные клетчатым поясом, призывно подмигивающие зеленоглазики. Мы жили уже в восьмидесятом.
Каким он будет? На всякий случай я дал себе слово - в который раз! - жить трезво и не читать самиздата. Равно как официальных изданий. Гребовать даже программой "Время". И пусть исторический процесс обгонит меня, как ночной автобус.
Я вспомнил, как любил Мельхиоров ссылаться на одного инженера, который последовательно отвергал любые заманчивые предложения. Известно было, какой он дока, за ним гонялись, но все напрасно. Нет, нет, с завода он не уйдет. У малого была своя заповедь: "Ни шагу вперед! Держись за трубу". Рассказывая о нем, Мельхиоров теплел лицом и все повторял: "Вадим Белан, держись за трубу".
И тут я словно увидел Рену. И словно услышал подавленный вздох: "Ты, Господи, веси". Что бы он значил?
Я верно почувствовал, что на донышке предновогоднего диалога таились несказанные слова. В конце января она позвонила.
- Приди попрощаться. Они уезжают.
Видимо, я не сразу врубился.
- Прости, я не понял - кто и куда?
- Борис и Надя. Совсем. В Германию.
Выяснилось, что все это время на них оказывалось давление. В конце концов попросту предложили уехать подобру-поздорову. Предложение было не из тех, что можно принять или не принять.
Вечером я отправился к ним. В двух комнатах беспокойно томились какие-то незнакомые люди. Кроме Рены, простуженного Випера и Рымаря, я не знал никого. Борис был вздернут, взвинчен, растерян, все рассказывал, как нынче полдня его продержали на таможне. Надежда курила, по обыкновению, одну сигарету за другой, то и дело большим носовым платком протирала стекла своих очков. Клювик ее совсем заострился.
Люди входили и уходили. Я с любопытством на них поглядывал. Мне чудилось, что на каждом из них есть какое-то общее тавро, по нему они узнают друг друга. Внезапно в моей голове, как спичка, чиркнула странная мутная мысль: "Имеет ли кто-нибудь здесь отношение к Московской Чека"? - видать, в моей памяти застрял тот телефонный звонок и то, с каким специфическим шиком представился мне тогда Бесфамильный. Я даже поймал себя на том, что я почти машинально принюхиваюсь - не донесется ли запах шипра, бесстыдный, как запах резеды.
Я видел, что разговор не вяжется. Необязательные слова - одно к другому не притиралось. Фразы не склеивались меж собою, взлетали, на миг повисали в воздухе и тут же растворялись бесследно. Один Рымарь вел себя молодцом, пытался хоть как-то поднять настроение.
Он вспомнил, что, когда Федора Тютчева вдруг отозвали из Германии - тот служил по дипломатической части, - поэт на родине затосковал. Как раз в то время Жоржа Дантеса после его роковой дуэли выслали за пределы России. Тютчев сказал своим друзьям: пойду-ка я и убью Жуковского.
Випер громогласно чихнул и авторитетно добавил:
- Неглупые люди давно уже поняли: весь мир - твой дом. Боккаччо писал, когда его выгнали из Флоренции, что мудрецу вся земля - отечество.
Богушевич поморщился и вздохнул:
- Утешительный набор для изгоев. Должно быть, и Данте тем утешался, а тысячелетием раньше - Овидий. Но я не поэт. Не мудрец, тем более.
Рена ходила из комнаты в кухню, из кухни в комнату - все приносила какую-то снедь.
Она подошла ко мне:
- Поешь хоть что-нибудь. Ты, верно, голоден.
Випер кивнул:
- Он спал с лица.
Я посмотрел на него с удивлением. Его словно тянет меня укусить.
- Не хочется, - признался я Рене. - Что-то мне нынче не по себе.
- Ну почему я должна уезжать? - внезапно спросила Надежда Львовна.
Все неожиданно замолчали. Богушевич холодно усмехнулся:
- Ну что ж, мы - ритуальный народ. Помолчим. Из коллекции ритуалов советским людям легче всего дается как раз минута молчания. Она затягивается на всю жизнь.
- Мы уже не советские люди, - резко сказала его жена.
- Советские, - сказал Богушевич. - Мы были ими и здесь и в зоне. В Германии тоже ими останемся. Эта прививка неизлечима.
Я подошел к супругам с рюмкой, все еще на три четверти полной.
- Дай бог вам удачи, - сказал я с чувством. - Рена считает, что счастья нет, однако удача нет-нет и случается. Удачи. Я верю, что мы увидимся.
Випер полемически высморкался:
- Советские люди всегда оптимисты.
Я снова на него покосился. Только завидит меня - и взвивается. Я действую на него возбуждающе. Почти как на гордого Павла Антоновича. Надежда Львовна пробормотала:
- Ну что ж, в связи с новой германской реальностью уместно вспомнить немецкого классика: "Нынче жребий выпал Трое, завтра выпадет другим".
"Кого она имеет в виду?" - подумал я и начал прощаться.
Рена спросила:
- Уже собрался?
- Пока Випер не заразил своим насморком. Что-то я не в своей тарелке.
В прихожей она сказала:
- Ну, с Богом. Ты выглядишь и вправду усталым. Они улетают завтра в одиннадцать. Приедешь в аэропорт?
- Я надеюсь.
Я возвращался с тяжелой душой. Випер не прав - оптимистом я не был. И я не верил своим словам - я знал, что не увижу Бориса. В сущности, он летит на тот свет.
Впрочем, и нынче я побывал в мире ином. За один лишь вечер столько незнакомых людей. Как будто я оказался в театре. Снова повеяло запахом шипра, и я непроизвольно поежился.
Я не поехал в аэропорт - нездоровилось, да и до меня ли им там? Ближе к вечеру позвонила Рена.
- Что-нибудь произошло? Тебя не было.
- Ничего. Просто чувствую себя скверно.
- Я так и подумала. Сейчас я приеду.
Когда через полчаса Рена вошла, я колдовал над нехитрым ужином. Но Рена сказала, что есть не будет.
- Ты вчера отказался, а я сегодня. Догоняю. Так что с тобою? Хандришь?
- Расклеился, - сказал я ворчливо.
- Может быть, вызвать к тебе врача?
- Потерпим. Возможно, я обойдусь.
Она оглядела мое жилье и нахмурилась.
- Трудно жить одному?
- Как-то справляюсь. Привык, должно быть.
- Дамы могли бы и позаботиться.
Я посмотрел на нее с удивлением. Впервые она заговорила на эту деликатную тему. Забралась с ногами в отцовское кресло, прикрыла ладонями глаза.
Выдержав паузу, я осведомился:
- Как там все было?
- Лучше не спрашивай. Просто бессмысленная возня. Все вышло как-то дерганно, скомканно. Надежда твердила одно и то же: "Ну почему я должна уезжать?". Борис нервничал, задирал таможенников. Мы не успели толком проститься. Саня все время давал советы - вот уж не его это дело. Слава Рымарь старался шутить. Пушкин-де еще говорил: "За морем житье не худо".
- Пушкина туда не пустили.
- Что же, Борис заплатил свою цену за эту свободу передвижения. Но - без обратного билета. Односторонняя свобода.
Я осторожно сказал:
- Все наладится.
Она вздохнула:
- Кому это ведомо? Как они там приживутся в бюргерстве? Как они уживутся друг с другом? Чужбина должна бы сплачивать семьи, но слышно, что чаще она - разбивает.
- Думаю, не тот это случай.
- Дай Бог, - сказала она, - дай Бог.
Потом негромко проговорила:
- Ну вот, опять вокруг - никого.
- Это не так, - пробормотал я. - Тебе известно, что это не так.
Она ничего мне не ответила. Ни возразила, ни согласилась. Потом усмехнулась:
- Знаешь, Вадим - Випер сделал мне предложение.
Я был ошарашен. Потом прозрел. Вот почему он так задирался. Возможно, тут и старые счеты. Могла ведь и мудрая Арина что-то ляпнуть самоутверждения ради. Если это имело место, то он еще неплохо держался. Все же я ворчливо заметил:
- Мало тебе своих собственных бед.
- Чужие беды меня не пугают, - сказала Рена. - Дело не в том. Из этого ничего бы не вышло. Поэтам нужно, чтоб их любили.
- "Поэтам нужно"…
- Вадим, он поэт. Наш Саня талантлив. А это - редкость.
- Не знаю, - сказал я. - Может быть. Легче встретить талантливого, чем умного. "Поэтам нужно, чтоб их любили". Скажите, пожалуйста… Мне тоже нужно.
Я был раздражен и не мог это скрыть. Она улыбнулась:
- Ты ошибаешься. Быть любимым - достаточно обременительно.
Эти слова меня смутили. Я неуверенно пробурчал:
- Мне лучше знать, что мне - не в подъем.
Она сказала:
- Випер решил, что ты потому не пришел в Шереметьево, чтобы не попасть на заметку.
Я возмутился:
- Вот это уж свинство!
Она не спеша осветила меня своими зелеными глазами. Когда-то давным-давно я шутил, что она удивительно напоминает ночное такси - зеленый глазок сигнализирует: я свободно. Но сколько бы ты его ни призывал, оно неуклонно проносится мимо.
- Я сказала ему: ничего не требуй. Ни от кого и никогда. Пусть каждый живет так, как он хочет.
Я был задет и не мог это скрыть.
- Благодарю за такую защиту. Что до меня, я иду еще дальше: никто не обязан мне делать добро, пусть хотя бы не делает зла. Кстати, коль речь зашла о Борисе - все, кого это интересует, знают о наших с ним отношениях.
Рена подергала меня за ухо: