* * *
Ну а теперь, прежде чем расстаться с темой Парадайз-Пойнт, хочу ответить на вопрос по поводу моих экскрементов: ты интересовался, нет ли в них крови и все такое. Мы с приятелем беседовали об этом нынче перед завтраком, по дороге в магазин, торгующий лекарствами, мороженым, кофе, журналами, косметикой и т. п. По мнению Джо, я слишком озабочен собственными испражнениями. Не стоит и голову ломать. Жители Формозы, говорит он, способны по три-четыре дня не облегчаться, и ничего, обходятся. Когда готовы, с усилием сжимают кишки – лишнее и выходит наружу. Регулярный стул-де совсем не обязателен. Что не исторгнется сразу, потихоньку само по себе рассосется. И возразить-то нечего. Уважаю такую железную логику, даже настроение поднялось. Не то чтобы меня излишне заботило пищеварение, скорее щель, или отверстие, чувствительного заднего прохода. Вообще-то после визита к доктору Ларсену беды временно отступили – ни тебе крови, ни головокружения. Вот только наведываться в его кабинет надо чуть не каждые полгода.
Джо завершил свою акварель. Сетует, что слегка погрешил против перспективы. А по-моему, так еще и против истины. Не очень-то жизненно воспроизведена моя картина: вместо матки почему-то красуются васильки. Раздражает его, видите ли, грубый реализм. Между прочим, я и не думал рисовать матку, полагал, что творю автопортрет. Так нет же, приходит доктор Ларсен, указывает на готовое произведение и заявляет: "Это ты скопировал из моего старинного анатомического справочника". Что за человек, в голове одна лишь наука! Если пойти с ним в немецкий ресторан, доктор Ларсен с присущим ему тактом заведет беседу о горсти цианида, маленькой горсточке, которая в мгновение ока избавила бы мир от Гитлера и его шайки. Самое то, чтобы добиться расположения официанта, верно?
Извини, я тут на несколько часов прерывался: бродили с приятелем по улицам, отходили себе все ноги в поисках "дружеского лица", то бишь кого-нибудь, кто одолжил бы четвертак или полдоллара на обед. Как же! В этой стране на улицах не найдешь даже пустых бутылок, которые можно было бы сдать. Когда ты на мели, лучше сразу пойти и повеситься. А теперь, затянув пояс потуже, расскажу тебе об Америке еще немного…
Я вот думаю, как же хорошо просто жить на Земле и не болеть, иметь здоровый аппетит и полный комплект зубов. Если доведется вернуться сюда, постараюсь проскочить Нью-Йорк и направлюсь в захолустье. Достали эти интеллектуалы – что художники, что коммунисты, что евреи. Нью-Йорк – большой аквариум, я уже говорил? Куда ни глянь – одни баламуты, хариусы, беззубые налимы, алчные акулы со свитой, и все такие жирные, обрюзгшие! Вокруг шныряет плотвица, бычки, чухонь и прочая мелочь. Рыб-клоунов тоже хоть отбавляй. Но больше всего слизняков и мерзких зеленых мурен, извивающихся в расщелинах скал и лижущих собственные хвосты. Зайди когда-нибудь в закусочную к Стюарту, где стайки инфантильных паралитиков с круглыми, как луна, мордами пожирают капустные листья и засохшую блевотину с тарелочек с бесплатными закусками – живописное зрелище! Кряхтят, обливаются потом, будто рабы на галерах, а все-таки лопают.
… Кстати, это напомнило мне о пляже Сейдлера. Дело было так. Весь день мы провели на маленькой ферме у мистера Ричарда – ели и пили. Мистер Ричард – это нееврей, с которым Борис и Кронстадт достигли понимания, другими словами, развалились на его лужайке и устроили пикник, притворившись, будто бы намереваются купить участок дней, скажем, через десять. С наступлением вечера мы спустились по склону к океану. Я не имел ни малейшего понятия, куда мы направляемся, да и не очень беспокоился. Помню, миновали Нью-Брунсвик, который очаровал меня, полупьяного, своим псевдосредневековым романтическим ореолом. Еще припоминаю пляж Сейдлера и большое казино, где не оказалось ни души. И еще Атлантический океан – многие, многие мили простора, до самого горизонта! Стоит ночь, и я прогуливаюсь по дощатому настилу, хочу выветрить из головы остатки интеллектуализма… Должен добавить, Джои, весь день напролет меня истязали "расовой логикой". Это новая тема, увлекшая Бориса по возвращении с Аляски. Начиная с обеда, он беспрерывно ныл из-за того, что я не согласен быть психом по жизни, только в книгах. Я отвечаю, что не готов свихнуться, по крайней мере пока. А он возражает, дескать, поселись один, и сам не заметишь, как это случится. "Не сейчас", – отрезаю я. И мы молча, в полусне, продолжаем путешествие. Ред-Бэнк, Скеонк, и далее на восток… Разок затормозили у телеграфного столба – отлить. Одна очаровательная пожилая пара держит у дороги палатку с содовой шипучкой и всякой всячиной. Достаем, значит, пару бутылок виски, требуем льда и зельцерской. Бабулька – полоумная, кстати – говорит, что ничего не имеет против смерти, но хотела бы, чтоб ее "забрали быстро". Да, спохватывается Борис, мы же торопимся на пляж Сейдлера! Почему именно туда, никому не ясно, однако программа такова, и все тут. Общение со старичками, даже слегка тронутыми, здорово успокаивает нервы. Нам приносят аспирину и бромзельцера, смешиваем все с виски и содой… Ты понимаешь, Джои, о чем я? О том, как чудесно вырваться из городской суеты, стряхнуть паутину с волос, глядеть на звезды, слушать тишину, вдыхать запах соленой воды и жевать мерланга. Очень бодрит и освежает, особенно после "расовой логики".
Казино на пляже Сейдлера чисто и вылизано, как собачья кость. Мы сразу же чувствуем себя непрошеными гостями. Moi попplus, parce диеavec ces gens-l'a pourquoi pas. Onmeprendpourunsalejuifaussi. Улавливаешь мысль? Я, конечно, притворяюсь, будто не заметил холодного приема, бросаю пятачок в щель музыкального автомата, а сам беспечно выхожу прогуляться, вдохнуть океанского воздуха полной грудью. Пусть себе другие заказывают угощение. Желая показать себя бывалыми путешественниками, они требуют Макона – "да не какого-нибудь, настоящего", а получив охлажденную бутылку, отсылают вино обратно – "пусть слегка подогреется". Затем интересуются, хороша ли еда, ибо им нужно только лучшее. И непременно желают знать имя официантки. Кронстадт, в своей игривой манере, представляется поэтом, Борис – издателем, меня тоже кем-то объявляют, но я не прислушиваюсь или просто делаю вид. Ну их к лешему, этих липовых знаменитостей! Ужин состоит из красной капусты и расовой логики. Джинса и Эддингтона подают с гарниром из пары ложек жареных соплей. Шпенглер охлажден до комнатной температуры. Борис толкует о расовой логике и контактах. Кронстадт хохочет до слез. До меня юмор не доходит. Официантка сердито косится. Ясно: нас тут не ждали. Внезапно Джилл вспоминает, что давно не делала по-маленькому, выходит на песчаный пляж и присаживается на корточки. Снаружи ярко светят звезды, качаются на якорях шлюпы, сторожевые корабли – охотники за подлодками, и фрегаты, сохнут сети для вылавливания устриц. Смотрю я на бутылки Макона – и не верю своим глазам. Когда три такие милашки красуются прямо перед тобой, это значит, ты во Франции. А я сижу с тремя жидами, рассуждающими о расовой логике и красной капусте. Положим, был бы я в обществе трех неевреев – Эмиля Шеллока, к примеру, Джо О'Ригана и Билла Девара; положим, каждый из нас когда-то небезуспешно сдал школьный грамматический тест; и вот перед нами три бутылки Макона, и за окном при звездном сиянии ревут волны – думаешь, мы стали бы гробить такую ночь расовой логикой и красной капустой? Я-то уж точно нет! Представляю, как в это же самое время мы бы уже распевали, а чуть позже, наверное, вышли бы любоваться ночным небом. И увидели бы вдоль кромки океана трехфутовую стену из моллюсков, и каждый пел бы для нас из глубины разбитого сердца. Я мог бы вообразить все что угодно и кое-что похуже, но только не расовую логику!
Ну как, получил четкую картинку американской действительности? Если нет, сейчас я протру твои линзы. А ты сядь и послушай.