Но его уже взяли под локотки. Человек шевельнулся - и напрасно, потому что старшой тут же дал ему под ребра. Приказав Клекотову следовать за ним, он впрыгнул в машину, тесное нутро которой освещалось синей лампочкой, и там вчетвером - двое приехавших, старшой и Клекотов - за строптивость и сопротивление при аресте как следует поучили дурака уму-разуму. Клекотов даже костяшки кулака до крови содрал.
Посасывая их, продолжая обход ночных городских пространств, он дышал свежо, легко - и вот тут бы уличить его как раз в зарождении жестоких мыслей, причина которых - безнаказанность. Но Клекотов ни о чем таком не думал. Чтобы думать о безнаказанности, надо же сперва иметь понятие о наказуемости, а такого понятия в данной ситуации Клекотов не держал при себе.
После двух лет службы Клекотова оставили на сверхсрочную - и стал он трудягой постовым, без перспектив получить чин выше старшины. Он мог бы, конечно, пойти учиться в школу милиции, и ему даже предлагали, но сама мысль об учебе ему была противна. Он не был карьерист, скудных денег зарплаты ему хватало, а знания не были нужны, он и без того считал себя достаточно умным. Хотя как сказать. Нет, правдивей сказать, что умным он себя не считал. И дураком тоже. И тут опять нескладица. Ненависть к людям появляется у типов или очень умных, но злобных, или у очень глупых - и опять-таки при этом злобных. Откуда же она взялась у Клекотова, среднего человека?
А она взялась. К тридцати годам он чувствовал, что людьми брезгует. Особенно - женщинами.
И опять само собой выскакивает объяснение: сталкиваясь, мол, сплошь по долгу службы - с негативными явлениями жизни, Клекотов разучился видеть хорошее. Женщины же в крайних проявлениях человеческого поведения всегда ведут себя более разительно. Если уж она пьяница, то такая, что смотреть страшно на ее поступки и лицо, и запах от нее ужасный (некоторое время Клекотов работал в вытрезвителе и хорошо все это знал).
Но тогда, по крайней мере, ненависть Клекотова должна быть сильней к своим, так сказать, клиентам, к нарушителям порядка, преступникам мелкого пошиба (средним и уж тем более крупным пошибом он не занимался, этот пошиб пролетал мимо него на автомобилях). Нет! - он испытывал ровную и непреходящую ненависть ко всем людям вообще, то есть не ненависть, - мы, пожалуй, увлекшись рассуждениями, запутались в словах, начали ведь с того, что Клекотов не любил людей, а приехали к ненависти. Нет, ненависть слишком серьезно. Не любил.
Да и то, что не любил, тоже поспешно сказано. Скорее - не уважал, что ли, презирал, что ли, но и сам, повторяю, кажется, этого толком не знал. Просто скучен был относительно людей и уныл.
Так что хватит, однако, философии, а - по фактам.
Вот он идет, сорокалетний уже мужчина, он выходит из своей холостяцкой маленькой однокомнатной квартирки, идет в отделение, делает чего-нибудь там, отправляется на какое-нибудь задание один или с кем-нибудь - и с лица его не сходит брюзгливое выражение. Слова "видеть насквозь" - для Клекотова буквальны. Красавицу какую-нибудь в ярких одеждах, на которую все мужчины только прицокивают языком и щурят глазки, он наблюдает холодно, с привычной констатацией думая о том, что в красавицыном теле, как и в других, столько же метров толстых и тонких кишок, как у всех, что в желудке у нее непереваренная пища - небось уже и к наружи подобралась, любопытно б глянуть, как она, роскошная, краснеет и пыжится, освобождаясь, - любопытно лишь теоретически, поскольку фантазия Клекотова позволяет ему это видеть и так, умом. Человек - вонюч и грязен, вот что знает Клекотов. Еще он хитер, он ловчит, он думает только о себе… Ну и вообще… Скучно, в общем. И, главное, уж если вонюч и грязен - то и не строй из себя, а если хитер, если ловчишь - делай это красиво, свободно, легко. Был бы он поэт, то не мучался бы долго, а, подумав с вдохновением, сказал бы: "Уж если ад, так пусть тут будет ад, а если рай… но не бывает рая!" (Н. Гумилев). И стало б ему легче - положим, хоть и временно, для новой поэтической муки, но - хотя бы временно!..
Тот день, когда Клекотов впервые попал на улицу Ульяновскую к дому номер тридцать три, был для него обычным.
Была осень.
Утром у Клекотова болела голова. Может быть, от выпитых накануне трех бутылок пива. Но слишком мало, чтоб болеть голове. Значит, несвежее пиво. Обычное дело. Отрава. И питье, и еда - все отрава. Клекотов выпил чаю - кофе не любил за запах и черноту, сроду не видно ничего в стакане, в отличие от честной прозрачности чая. Потом смочил голову холодной водой - не полегчало, так и ломит темечко. Таблеток же Клекотов никогда ни от чего не пил, исходя из принципа, что таблетками одно лечишь - другое калечишь. Поболит - пройдет рано или поздно.
Спускаясь по лестнице в подъезде, Клекотов встретил соседа с собакой коккер-спаниелем, сосед поздоровался с ним, а Клекотов поленился, он знал, что сосед, сучье вымя, интеллигентское отродье, его не любит и здоровается даже не из вежливости, а так, на всякий случай - поскольку как ни храбры на вид интеллигенты, но осторожны, это у них в крови - надолго.
Да и коккер его лопоухий раздражал. Балованная собака - и для баловства заведена. Коккер для охоты нужен. Для баловства заведи болонку, а с коккером иди охоться на птицу, на грызуна. Да где тебе, тонкошеему!.. Коккер - для охоты, а для охраны и дружбы лучше всего - немецкая овчарка. Лет десять назад Клекотов завел себе немецкую овчарку-кобеля, потому что все-таки грустновато было одному в квартире. Он купил книгу про дрессировку и стал проходить с псом, едва он достиг девяти месяцев, курс ЗКС, то есть защитно-караульной службы. Но тот слушался команд плохо, Клекотов сердился, думая, что ему подсунули бракованного щенка. Однако он читал в книге о неизмеримой преданности собак - и надеялся хоть этим утешиться. Придешь со службы, а он, сукин сын, лает от радости, прыгает вокруг тебя и колотит об пол толстым хвостом. (Может быть, подсознательно, не размышляя об этом, Клекотов хотел полюбить собаку, чтобы через нее полюбить людей?) Но Мухтар и тут оказался с изъяном. Клекотов уже и ключом в замке ковыряет, и войдет, и разуется, уже и в комнате - и тогда только Мухтар изволит подняться, потянется со сна, подойдет на полшага, шевельнет пару раз хвостом - и опять валится, как колода. Клекотов пнет его раздраженно, а Мухтар вдруг оскалит клыки и тихо зарычит. Как не родной, гад! - думает с обидой Клекотов. Иногда и жрать ему не даст в наказание. А Мухтар, будто в ответ, набедокурит: на вечерней прогулке или нагадит прямо посреди детской песочницы под крики соседок-старух, или стремглав настигнет, цапнет и тут же сожрет кошку опять же под крики тех, кому эта кошка принадлежала… Клекотов уже и с поводка его перестал спускать, и намордник надевал.
Однажды Мухтар его обидел всерьез. Клекотов, назначенный на вечернее дежурство, зашел домой, чтобы выгулять его быстренько, - и вывел на улицу, не снимая с себя формы. Навстречу попались два парня, под хмельком, с кобелем - азиатской овчаркой. Азиат, как известно, если это правильный азиат, на человека не бросится, он даже и внимания не обращает на того, кто ведет собаку - ему саму собаку подавай на клык. Клекотов ясно видел, как один из парней, что-то ехидно сказав товарищу относительно мента с вшивым кобелем, подпихнул азиата под зад, тот рванул, а парень будто бы растерялся и выпустил поводок. Азиат полетел на Мухтара, Клекотов быстро снял с него намордник, спустил с поводка, но Мухтар, поджав хвост и оглядываясь, припустил от азиата во все лопатки, тот догнал, сшиб, Мухтар покатился, завизжал по-щенячьи - азиат остановился, подчиняясь окрику хозяина, поплелся обратно. Хозяин ругал его, а сам трепал по холке: молодец, молодец… Клекотов вытащил свой табельный пистолет и пристрелил азиата. "Ты что?" заорал парень, весь затрясшись, упав на собаку, чуть не рыдая.
- Он бешеный, - спокойно объяснил Клекотов.
Своего же Мухтара взял на поводок, отвез за город - и там расстрелял на пустыре за трусость и никчемность.
То есть, кто понимает, он расстрелял свой последний шанс полюбить кого-нибудь. Хотя мы о любви бросили говорить уже… Неважно!
Итак, Клекотов начал утро с головной болью.
К обеду немного отпустило.
Повеселевший Клекотов зашел в частно-кооперативное кафе "Традиция", где поел блинов. Там у него была баба. Она давала близость Клекотову, хотя сама понять своей привязанности к нему не могла.
- Не умывался, что ли? - спрашивала она в полусумраке подсобного помещения, где хранилась в мешках мука для блинов, сахар и прочее.
- А что?
- Да вон глаза у тебя гноятся, как у котенка паршивого.
- От пыли. Я пыль не переношу. Аллергия.
- Ну, и вытер бы. С женщиной дело имеешь.
- Ты - женщина?
- А кто ж? - хвалилась баба. - Женщина!
- … ты с ушами и больше ничего.
- Ишь ты, еще ругается! Приди, приди еще!
- И приду, - отвечал Клекотов с безразличием.
… Как он нес службу после обеда и какие мелкие случаи случились с ним - во-первых, неинтересно, а-во вторых, не имеет никакого отношения к нашему рассказу, как, впрочем, может быть, и все, что было сказано о Клекотове выше, но и сам Клекотов нам не менее важен, чем рассказ.
Отслужив положенное время, он пошел домой.
Поужинал, почитал газету, посмотрел телевизор и лег спать.
Не спалось.
С ним случалось это все чаще.
И не понять - с чего бы? Лежит, таращит глаза в темноту и думает: в чем дело? Если б меня что-то тревожило, если б у меня что-то болело, а ведь ничто меня не тревожит и ничего у меня не болит. Только вот скучно как-то но от скуки как раз хорошо засыпают, на то она и скука, чтобы лечь да поспать.