Скорее по природной склонности, чем по расчету, Лиля еще пытается иногда забрасывать силки (ироническая манера при этом служит надежным способом защиты в случае неудачного поворота сюжета). Так в деловое письмо Пунину вдруг вставляет домашнее: "У вас есть что-то маленькое? Ком-Футик? Он? Она? Как зовут? Ужасно интересно! Такой же прелестный, как вы и Анна Евгеньевна?" А может быть, тонкая издевка? Но еще и при встрече через несколько лет говорит ему о живом чувстве и как много ревела тогда из-за него. И не понимает, что он уже давно "разлюбился, что вообще ничего не могло быть без влюбленности, какая бы она, Лиля, ни была".
Вот, собственно, и все. Не только он теперь был к ней камень – и она давно уже была вся в других отношениях. Но, видимо, такие похмельные разговоры нужны, особенно женщине.
Перед лицом сильной любви все другие отношения с женщинами выстраиваются в потоке какого-то одного, общего желания, теряют свою характерность и индивидуальность. Как-то Пунин рассказал Ахматовой сон: они ходят вместе в чужих городах, между людьми, между открытыми скамейками театра; и среди всех этих людей ему все время попадается одна женщина, к которой ему нужно идти, а он не идет. То она Галя, то Лиля, то под утро вдруг стала Дамой Луны: "Ты всех их знала, а они тебя не знали; вид у тебя был гордый, в новом твоем костюме, и шла ты рядом и мимо, так именно, как ты идешь в самой жизни".
В первый период знакомства с Анной Евгеньевной Аренс Пунин обрушивает на нее целый каскад писем, очень примечательных. Первое, что бросается в глаза, – они насквозь литературны. Автор словно отпускает себя в них, пользуется образами и метафорами не самого высокого вкуса так изобильно, так раскованно, что хочется сказать – развязно. "Маленькое облачко над крышей Строгановского училища (?) бежит к северу, может быть, оно выплачет каплю росы над Адмиралтейством"; "Я несу тяжелый шлейф Вашего византийского одеяния"; "Завтра встанет солнце, завтра грустная золотистая пыль будет возбуждать мои ноздри… Но оно уже пришло – это утро и расцвело, как гигантский желтый тюльпан" и так далее.
Можно предположить, что за этой литературностью скрывается отсутствие настоящего чувства. Но возможно и другое: Пунин наконец нашел адресата, который безоговорочно верит в его искренность и талантливость и перед которым можно безоглядно предаться литературному импровизаторству: его поймут, почувствуют, а если нужно – и простят. Недаром в одном из писем он пишет: "…к Вам я могу прислониться, как к камню, если меня задавит жизнь".
Впервые именно в письмах к Аренс появляется обращение "Друг", свидетельствующее, должно быть, о приоритете человеческих отношений над эротическими, и неоднократное перечисление достоинств: "Приветствую Вашу доброту, Ваше спокойствие, Ваш неумолимый анализ…"
Всякое рассуждение выходит, как на рифму, на слово "счастье". Но в самих рассуждениях нельзя не заметить и момента раздражения.
Не о таких ли братско-сестринских, человеческих отношениях мечтает романтик? Да, но до поры, пока жизнь не предоставит ему реальную возможность таких отношений. А тогда: "…я страдал от Вашего молчания, от тины, которая затягивала наши души, от того, что все казалось таким ясным, таким простым, добрым, умным, счастливым – словом, от всей этой пошлости наших отношений".
Он пишет злые письма и среди комплиментов, которые в очередной раз выдают его (чего стоит одна только "добрая женственность"), признается: "Женщина, которая заставит меня страдать, будет той женщиной, за которой я признаю пол и не только пол".
Тут, в отношениях с Аренс, и не пахнет страданием, зато есть ласковое, по причине домашней, непререкаемой близости, посягание на свободу: "Вы пишете: "Не люблю я только, когда Вы… Вы также знаете, что я люблю и что нет…"…А что если я именно хочу писать то, что Вы не любите…""
Как это напоминает супружеские выяснения отношений, которые в данном, однако, случае начались задолго до супружества.
Конечно, была и в этих отношениях тайна, и Пунин ничуть не олитературивает ситуацию, говоря об этом. Так, он вспоминает обед у Аренсов: Галя подала ему какое-то блюдо, и он уловил нечто в ее взгляде, взволновавшем его "ласкою, нежностью, любовью, чувством слепым". Им в этот вечер было безумно весело и почему-то хотелось касаться друг друга. Это было для него неожиданно, он не думал до того, что любит Галю, "добрую, но мало женственную, чуткую, внимательную, но обреченную совсем другим жизненным задачам". Безоговорочно он признает только ее "высокий, тончайшего психологического опыта" ум, в себе же отмечает человеческую к ней любовь и удивляется, что никогда до того не был так добр. "Парадоксальная любовь".
Он нуждается в исповеднике, и Галя эту роль выполняет с тактом и любовью, иногда только жесткостью и критичностью подогревая собеседника. Поэтому, несмотря на то, что Пунин много сомневается – любит ли он Галю действительно, это не просто уговоренная любовь. Она отвечала его глубинным потребностям в очаге, в "совершеннолетней женщине" – Друге, к которому можно прислониться.
Недаром и в пору своих отношений с Ахматовой, в которых он по своей привычке довольно регулярно дает отчет жене, Пунин долго не решается расстаться с Галей окончательно. "Вы спрашиваете меня, хочу ли я по-прежнему (то есть после Вашего письма) жить с Вами. Да, да, да; не только жить, но беречь Вас и уберечь от всего, что в жизни есть страшного. Вы не хотите это считать любовью, ну, не считайте, для этого, конечно, есть большие основания, но все-таки "да" есть "да". Разумеется, это странное "да", но сама-то жизнь разве не странная, не насквозь – противоречие". С Ахматовой, как Пунин признается в этом же письме, он выходит в какую-то стихию, которую ему давно хотелось чувствовать. Но, вероятно, эти две потребности в нем равно сильны и непримиримы.
В 24-м году, когда жена с дочкой уехали в Немиров-Подольский, Пунин вдруг начинает чувствовать "почти физическую тоску" и тревогу. "Я обещал им приехать на две недели в середине июля. И вот я, которому дана была свобода одиночества и свобода всегда видеть Ан., вдруг тайно стал с нетерпением ждать, когда я смогу поехать к нашим. Ан. это заметила и холод мой к ней, неизбежный от всего этого, тоже почувствовала – были тягостные дни, от которых я устал и еще больше стал желать отъезда".
Об отношениях Пунина и Ахматовой можно бы написать книгу. Здесь есть все, чем питается обычно воображение романиста: страсть, измены и благородство, высокое напряжение и исполненные не меньшего напряжения бытовые конфликты в духе Достоевского.
В Ахматовой Пунин встретил то, о чем ему мечталось и чего ему не хватало в других женщинах или что проявлялось в них лишь эпизодически и по частям, не в такой полноте и совместности, как у Ахматовой.
С самого начала, впрочем, чувствуется некоторая неравноправность еще только складывающихся отношений. Получив записку Ахматовой, в которой она приглашает его прийти в студию Гумилева "Звучащая раковина", Пунин был "совершенно потрясен ею, т. к. не ожидал, что Ан. может снизойти". Довольно быстро он пытается перейти в обращении к ней на "ты", она продолжает держать дистанцию на "Вы". Пунин сам себе не верит: "Ты ли это, наконец, моя темная тревожная радость?" Но если бы только "темная"! Она еще и "легкая, простая, веселая".
Иногда ему кажется, что живет из последних сил, что любовь началась столь трудно, что уже преждевременно и погибла. Но это состояние длится недолго.
Ощущая "божественное напряжение", он чувствует вместе с тем "духовный холод ее полета" и близость смерти; не страшно, но одиноко и сиротливо: "…всему, что близ меня, холодно; всему, даже вещам, одиноко и сиротливо. Что это?".
Действительно, что это? То ли свойство ее натуры, в которой, однако, присутствует при этом и некое ангельское начало: "Не скажу – лицо ангела, но лицо крыла ангела". То ли с самого начала он чувствует, что ее отношение к нему далеко не равно силе его любви. Но прежде догадки о ее нелюбви она превращается в его воображении в некую беззаконную комету, в Кармен, что, конечно, только способствует разгоранию чувства: "…знаю, что никогда не буду владеть тобой до конца, и не бьюсь об это".
А может быть, он понимает, что не способен поднять такие отношения, ведь "неповторимое и неслыханное обаяние ее в том, что все обычное – с ней необычно, и необычно в самую неожиданную сторону; так что и так называемые "пороки" ее исполнены такой прелести, что естественно человеку задохнуться; но с ней трудно, и нужно иметь особые силы, чтобы сохранить отношения, а когда они есть, то они так высоки, как только могут быть высоки "произведения искусства"".
В этом смысле Ахматова, должно быть, и похожа на Даму Луны, но тут случай значительно более сложный. От такой любви не спрячешься в созерцательное воображение и ностальгию. К тому, же иногда ему кажется, что с Ан. можно зажить и простой семейной жизнью: "Скажешь – "спички", Анна, я согласен и на "спички" с тобою, если хочешь, так даже хочу этого с тобою, чтобы не "парадная", не какая-нибудь, а простая земная любовь с тобою". Ахматова и в этом, правда, осторожнее и трезвее его. В разговорной книжке: "П. Будем вместе, только бы вместе. А. Что ты, Котий, ведь ты же меня немедленно разлюбишь".
Рыцарственность Пунина по отношению к возлюбленной сочетается с готовностью рабски покоряться ей, но рядом с этим романтическим набором еще и чувство человеческой (нечеловеческой) близости. Пунин: "Такая нечеловеческая близость… Так дружны еще никогда не были". Ахматова: "Ты иногда мне ближе, чем я сама себе". И никто из них не обманывается исключительной духовностью отношений, оба испытывают страсть и желание физической близости. С одной стороны, ее "губы священны" и он готов целовать следы ее ног, с другой – "помню, как руку, тебя".