– С Инкой я, конечно, разведусь, – сказал он задумчиво. – Но заодно, мне кажется, разведусь и с филологией.
– Это уже интересно, – сказал Андрей. – И куда же подашься?
Тараблин проглотил его глазами и сказал, как давно обдуманное:
– В сторожа или в кочегары.
– Роман, что ли, будешь писать?
– Нет. Пока читать.
– Друг ты мой ситцевый… Кстати, а почему ситцевый?
– Да, кстати.
– А ты не боишься, что у тебя выработается со временем и психология кочегара?
– Чего ж тут бояться?
– Но кочегара не потянет на роман.
– Не потянет, и ладно. Не буду писать роман.
– В нашем доме, кстати, дворник с философским образованием…
– Вот видишь!
– Так он мне признался, – терпеть, говорит, не могу интеллигентов. Рабочий человек, где докурил сигарету, там ее и бросил, а интеллигент обязательно ввинтит ее то ли между перил, то ли в другую щель, а я, как человек добросовестный, выковыривай.
– Ценное профессиональное наблюдение. Лучше и честнее выковыривать окурки, чем числиться подпоручиком Киже при несуществующей науке филологии и толковать до полного развития плеши на голове какую-нибудь там зигзицу из великого произведения, которое давно никто не читает.
– Ну да, а ты будешь выковыривать окурки и размышлять о добре и зле, о "слезе младенца", о "быть или не быть"…
– Помилуй, – поморщился Тараблин, – все эти вечные вопросы. Это как раз ты, биясь над своей зигзицей, будешь думать, что решаешь их. А я ж тебе сказал – я жить хочу, а не пахать плугом небо. Жить. Только и всего. Можно?
– Да что сказать тебе – живи, – вяло отозвался Андрей.
Усилия Тараблина, однако, как всегда, возымели над ним свое действие. Сквознячок то ли беспокойства, то ли недовольства собой начал кружить внутри, и Андрей уже торопил Сашу.
Пианистка Наташа за стеной тронула клавишу, как будто уронила на пол взрывчатую каплю нитрогликоля.
А Саша все не шла. Андрей был уверен, что она опять заглянула в "свою" компанию. И поводы для этих "заглядываний" он давно уже знал наизусть: Светке достали фирменное платье, не ее размер – надо примерить; у Машки день рождения; к Вигену приехал дядя из Армении, навез кучу экзотических разностей; у Светки день рождения; годовщина Лицея – школьная традиция; у Славки новая Элла Фицджеральд; у Тамары день рождения; Кеша пригласил поэта Ширали – говорят, гениальный… Не было конца этим всегда новым поводам и соблазнам.
Поначалу он ходил с Сашей. Ребята были милые и легко приняли его в свой летучий клуб. Все они любили Сашу и верили в братское единение. Они ели картошку в мундире, пели грустные и веселые песни, азартно философствовали, перемывая попутно косточки президентам, соседям, поэтам и господу богу. С ними было просто, уютно, даже интересно.
Но постепенно Андрей понял, что не успевает насыщаться между этими чересчур регулярными встречами. Едва в кратковременном уединении внутри его пробивался неуверенный росток мысли или наблюдения, как тут же вытаптывался на этих многочасовых интеллектуально-картофельных балах. Он всегда высоко ценил то, что Экзюпери назвал "роскошью человеческого общения", любил встречаться с товарищами по школе и университету, ходил на поэтические вечера и лекции психологов. Приобщение к культуре через лицедейство было знамением времени. Но это, это была уже не роскошь общения – что-то другое.
А когда ссорились они по этому поводу с Сашей, она говорила то же, что Тараблин: "Жить хочу, Андрюша. Просто жить".
Но что такое – п р о с т о ж и з н ь? Есть ли она? И может быть, не жизнь это, а сон души. Но что же тогда жизнь истинная?
Доводы Тараблина смущали Андрея не столько существом содержавшихся в них мыслей, сколько сущностью того состояния, которым они были порождены. Его планы побега от жизни (или к жизни – как посмотреть) для Андрея являлись симптомом того, что менялся климат эпохи. И вот уже Тараблин одним из первых метил в люмпены. Ему грезился образ жизни философа и анахорета, жизнелюбца, авантюриста, бродяги. И ничуть не смущало, что путь восхождения к этой жизни лежал через подвал кочегарки.
Андрею претил этот путь. Но симптом был, был.
Критика без пафоса отдавала цинизмом. От увлечения "Гренадой" и "Бригантиной" оставались кафе "Гренада" и "Бригантина", но и эти уже отступали под напором стилизованных "Витязей", "Погребков" и "Гриль-баров".
Жизнь стала входить в нормальную колею, с которой чуть было не съехала. Вновь обнаружили присущий им человеколюбивый смысл всевозможные правила и установки. Правила пользования газом, правила дорожного движения, правила приготовления пищи, правила отдыха на воде, правила проезда в метро, правила хорошего тона…
Пройдет еще несколько лет, и горожане начнут покупать у колхозов брошенные избы.
Построили домовые кухни, ввели производственную гимнастику, запретили автомобильные гудки, и люди по вечерам стали приглушать свои телевизоры. Между тем ученые в газетах привычно бодрым тоном рассуждали о том, из-за чего именно (в необозримом, впрочем, будущем) погибнет вселенная – из-за катастрофического сжатия или же, напротив, из-за ускоряющегося разлетания галактик. Люди с интеллектом поуже покуривали в ожидании нового ледникового периода.
Кто-то продолжал открывать новые звезды, частицы и литературные имена. Открыли кривизну пространства, асимметрию мозга, биополе. "Берегите мужчин!" – призывали газеты. "Балуйте детей!". Очевидные для природы истины входили в сознание через кажущийся парадокс.
Он проснулся легко, словно порвалась лента в кинотеатре и вспыхнул свет. Вспыхнули в темноте сияющие Сашины глаза. Они были до того настоящие, что в первый миг хотелось отпрянуть. Снежные капли покрывали ее шапочку мерцающим панцирем. Саша поцеловала его и сказала:
– Я целую тебя. – Потом сказала: – Я тебя глажу, – и он почувствовал на щеке ее пахнущую снегом руку. Саша расстегнула пуговицы его рубашки, прижалась к его груди щекой и прошептала: – А я тебе теплого рябчика принесла…
– Отпусти. Пусть еще полетает, – ответил Андрей.
– Садист, – засмеялась Сашенька, – он после духовки не может летать.
– А, так это задушенный рябчик. Тогда тащи его сюда!
Часы за стеной у пианистки равнодушно пробили час ночи.
– Где ты была, гулящая? – спросил Андрей, когда Саша принесла ему рябчика величиной с кулачок.
– Что ты, я же тебе говорила – сегодня был день рождения у Кеши, – торопливо сказала Саша.
– Это у того, у субтильного?… Ну, который похож на плащ, повешенный без плечиков.
– Андрюша, ну зачем ты притворяешься злым?
– Я все хотел спросить, сколько у вас в классе было человек?
– Кажется, тридцать девять. Не помню. А что?
– Мне казалось почему-то, что триста шестьдесят семь. Все думал, что же за замечательный такой класс…
– А… Так ты устраиваешь мне сцену, – в нервном ожидании того, что разговор может пойти всерьез, засмеялась Сашенька. – Как это я сразу не догадалась.
– Впредь будь догадливей, – сказал Андрей, кладя на тарелку обглоданную косточку. – А рябчик-то – тьфу! Пчела и та сытнее. За что, не понимаю, буржуям от Маяковского досталось?
– Ты уже не сердишься? – заискивающе спросила Саша и стала слегка поигрывать на его ребрах.
– Сержусь, – сказал он. Сашина манера добиваться перемирия была ему неприятна.
– Ты скажи, что не сердишься, скажи, – просила Саша.
Андрей молчал. Он привык расплачиваться со своими переживаниями, иначе они и сами как бы теряли цену.
– Вот ты смотри, – сказал Андрей после некоторого молчания. – Вот сегодня весь день мы летели с энной скоростью в космическом пространстве. Я много-много часов летел без тебя. Как только Тараблин ушел, так я стал лететь один. Это жутко, знаешь, лететь одному в холодном космосе. Но я летел терпеливо, я знал, что ты проберешься ко мне по летящей земле, и мы полетим вместе. Вместе – совсем другое дело. Но тебя все не было и не было. И я заснул. Потому что, если нет того, с кем можно лететь, а лететь надо, то лучше спать. И вот ты пришла…
– И вот я пришла, – попыталась улыбнуться Саша.
– И вот ты пришла, и мне, дураку, показалось, что я уже не жертва какой-нибудь там господней пищали, из которой меня выпустили. Мы как будто снова сами толкали землю. Но потом эта щекотка, этот задушенный рябчик…
– Сам съел рябчика и теперь им же попрекает, – пошутила Саша.
– Да перестань ты! – вскрикнул он и тут же пожалел об этом. Сашина голова сползла с его плеча, и вся она как будто и правда стала отлетать от него.
Как он любил ее сейчас. Так же, наверное, как в первую их ночь.
Но Андрей чувствовал, что не может, как ему хочется, повернуться, обнять Сашу, приласкать ее. Непосредственность давалась ему тяжело.
Он встал, нащупал на столе пачку "Шипки" и закурил. И тут вместе с первым глотком дыма ему вдруг стало ясно, что все, что он сейчас наговорил, жалкая и тираническая демагогия. И родилась она не столько от любви к Саше, сколько от страха одиночества.
Искристый от фонаря снег, словно белый карандаш, силился и не мог заштриховать черное окно. Как если бы оно было покрыто воском и не поддавалось грифелю. Эта тщета снега усилила его беспокойство.
– Саша! – позвал Андрей.
Саша молчала.
– Саша! – снова окликнул он.
– Да что уже там, зови меня просто Жучка, – сказала Саша.
– Мне просто было плохо без тебя. А ты не виновата. Я понял. Прости.
– Не смей больше на меня кричать, – жестко сказала Саша.
– Ладно, я только буду тебя маленько побивать. Для порядка.
– Только попробуй, – усмехнулась в темноте Сашенька.
– Сашка, но тебе ведь летом поступать, а ты все шляешься.