Ловко же я втер им очки! Несостоявшийся харизматик. Лидер, не пожелавший лидерства. Диоклетиан-огородник. Кандид, возделывающий свой сад. Недосягаемый созерцатель. Ничто так не ценится в нашем сообществе, как бронированная кожа. Если бы они догадались, что головинской неуязвимости копейка - цена в базарный день!
- Благодарю, - сказал я Виталию.
Он вновь озабоченно улыбнулся:
- Ну что ж, потолкайся и полюбуйся, какие мы стали. Получишь кайф.
И крикнул мне вслед:
- Так ты скажи ему!
Толкаться не очень-то и хотелось. Виталий был прав: жизнь потрудилась, я никого не узнавал. Я миновал бы и Валерия, но он-то как раз меня опознал.
- Алеша, удостой нас хоть взором.
Это был голос олимпийца, постигшего, что взором и словом может удостоить лишь он. С ним вместе был пожилой мужчина, высокий, грузный, почти седой, с лицом утомленного либерала. Виевы веки скрывали глаза.
Неудивительно, что я едва не прошел мимо Валерия. Они устроились особняком и существовали отдельно. Мне показалось, что те, кто явился, чувствовали их сепаратность и потому их обтекали. Валерий смотрелся молодцом - подтянут, сухощав, динамичен. Резкий контраст со своим соседом, который медленно вздел свои очи, чтобы увидеть, кто перед ним.
Я сразу же узнал этот взгляд смертельно уставшего завоевателя. Неужто же он? Невероятно.
- Ты, что же, не узнаешь Вадима? - спросил Валерий, довольно посмеиваясь.
Да, все-таки он, Вадим Белан, "красавчик Белан", как его называли. Он был тремя курсами младше нас, однако и мы были наслышаны о том, что на минных полях любви он был на диво успешным сапером. Легенды сменяли одна другую, а холостяцкий статус Белана им сообщал особую звучность, некоторую даже сакральность, свойственную житийному жанру. Он сам был не рад такой репутации. Слишком настойчивых соискательниц предупреждал: "Я нынче - кадавр". По слухам, это их лишь распаляло: считалось почетным его оживить.
Но шум поутих еще в прошлом веке. Нынче в его прикрытых глазах, которые точно утратили цвет, тлели потухшие головешки, фразочки он ронял точно нехотя и время от времени позевывал - не выспался, что ли, после трудов?
Я спросил его, помнит ли он свою молодость. Уместный вопрос в юбилейный вечер.
Он сказал:
- К сожалению, помню в подробностях.
Это небрежное "к сожалению" было словно укол иглы. Меня огорчила моя досада. "К счастью, я все уже забыл", - вот как мне следует отозваться, если меня об этом спросят. Дело за малым - добиться права на этот великолепный ответ.
Выяснилось, что он женат. "Уже семь лет. Целых семь лет. Добропорядочный подкаблучник. Но в этой полулежачей позиции - определенные преимущества. Громадная экономия сил. Самое важное и насущное - занять жену настоящим делом. Термоядерная энергия Аллы направлена не на мое воспитание, а на благоустройство быта. У нас приятное монрепо в пятидесяти верстах от Москвы. Если приедете - осчастливите".
Он был по-прежнему куртуазен - все, что осталось от Белана.
Валерий спросил, как я живу. Я элегантно ушел от ответа. Тогда перекинулись на других. Сначала помянули Владимира - скоро уж четверть века, как нет его… колокол звонит и по нам… ну, мы не будем спешить - потопчемся.
Я заговорил о Виталии. Валерий пресек мои попытки:
- Вечный ходатай… Алеша, прошу тебя… Если б ты знал, как он деградировал. Зато психология иждивенца, которой он всегда был подвержен, разбухла уже до неприличия. Казанский сирота по призванию. Всю жизнь свою - на чьем-то горбу… моем, твоем, даже до Виктора он ухитрялся добираться. Где теперь Виктор? Ох, не спрашивай… Рухнул и костей не собрал. Вроде бы кто-то его однажды видел на Гоголевском бульваре. Играет в шахматы с пенсионерами. Так был уверен в своей незыблемости, что даже не успел позаботиться о том, куда ему приземлиться. Думал, их гулянка - навеки. Милая юношеская беспечность. Это тебе не Бесфамильный. Жаль, что его сегодня нет.
Белан улыбнулся.
- Ну, Валерик, это - беспочвенные мечтания.
Валерий согласился.
- Ты прав. Не тот формат, чтоб ностальгировать. Да, он пошел дальше всех нас.
- "Русский Кристалл", - сказал Белан, - знатная стартовая площадка.
- Что и говорить, Байконур, - с нежностью произнес Валерий. - Само собою, его возможности с нашими были несопоставимы. Но он, в отличие от других, использовал их по полной программе. Врожденное чувство ритма и темпа.
- Да, это так, - кивнул Белан, - он не устраивал плача по Феликсу и не потерял ни минуты.
- Но не занесся, - сказал Валерий. - Лубянка воспитывает товарищество. Этого у нее не отнимешь. Если бы не его супруга… Контролирует его каждый шаг. Кара господня… Вадим, ты ведь знал ее?
- Знал, - сказал Белан и зевнул.
- Был фантастический проект, - вздохнул Валерий. - Все поломала.
- Возможно, такова ее роль, - заметил Белан, - это удобно. Ему надоело распахивать двери, но можно сослаться на злую собаку.
- Поэтому у него и ажур, - сказал Валерий. - Не осуждаю. За что глобалистов так ненавидят? Они не размениваются на мелочи, а думают, как упорядочить мир.
- Благодетелей всегда не выносят, - бросил Белан. И усмехнулся.
Однако Валерий остался серьезен.
- Зависть правит историей, - сказал он. - А впрочем, черт с ними. Пусть завидуют.
Белан рассмеялся. И помолодел.
- И не пустячок и приятно? - его обесцвеченные глаза утратили сонное выражение. В них запрыгали бесенята.
Зачем я пришел? Не стану лукавить, хотелось душевного волнения, чувствительного стеснения сердца - что тут дурного? Слаб человек. Хотелось, чтоб вдруг пришли в движение какие-то потаенные струны и извлекли на божий свет, может быть, и незамысловатую, но трогающую тебя мелодию. Хотелось припомнить все, что было, и неожиданно заговорить, как царскосельские лицеисты, - о Шиллере, славе и о любви.
Но я просчитался - все эти темы моих собеседников не занимали. Зато "о бурных днях Кавказа" услышать предстояло немало. Впрочем, от одного Валерия - Белан и слова не проронил.
Валерий говорил за троих. С одной стороны, как государственник, с другой - как деловой человек, он не скрывал негодования. Жизнь его - каждодневный подвиг. Вот так - ответственно и осознанно - употребляет он это слово. Когда-нибудь станет ясна отвага первопроходцев смены эпох, перетащивших эту машину, работавшую на холостых оборотах, в другую общественную формацию. Но раковая горская опухоль, когда-то воспетая нашими классиками - Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, - сводит на нет его усилия.
Ежели кто-то и греет руки на этой буче, то уж не он. Ему она - как хомут вместо галстука. Мешает подняться во весь его рост, отпугивает возможных партнеров. А хуже всего эта диаспора с ее вызывающей сплоченностью и вызывающим преуспеянием. (Я понял, что тут болевая точка - столкнулись серьезные интересы.) Трудно понять, по какому праву эта чужеродная банда упрямо стоит у него на дороге в его Москве и его России. Иной раз нет-нет и вспомнишь Кобу. Необязательно восхвалять его, но сложно отделаться от ощущения, что он сумел-таки заглянуть на шесть десятилетий вперед и по-отцовски хотел нас избавить от нашей сегодняшней беды. Конечно, жестокая депортация с позиций абстрактного гуманизма выглядит, очевидно, преступной, но возвращение годы спустя озлобленных опасных людей - это ошибочное решение. А ведь ошибка страшней преступления. Это сказал еще Талейран, который не ошибся ни разу. Но мы послушались моралистов и вот что получили в итоге.
Белан позевывал, я помалкивал. Не потому, что сказать было нечего, но я уже знал, что это бессмысленно - каждый останется при своем.
Нам было скучно гулять без недругов, и люди нашли себе развлечение - эту охоту на чужака. Кроме всех связанных с нею выгод, она доставляет им наслаждение и тешит посильно самосознание. Не повезло мне. Две лишние извилины лишили этого удовольствия. Когда же все они пересохнут, как ушедшие в песок ручейки, этот своеобразный допинг станет тем более недоступен.
Виктор однажды шутя заметил, что мне свойствен космополитический пафос. Всюду я дома, весь мир мне - отечество. Наверно, это был скрытый укор. Сам я не знаю, так ли это.
Старый знакомый Викентий Мамин, следователь весьма известный, показывал мне случайные записи, найденные в бумагах Ромина, писателя, с которым Мамин приятельствовал. Среди заметок покойного автора была и такая - я ее выписал: "На свет я появился на юге, годы мои прошли на севере. Мне дорога моя страна, принадлежащая этому миру. Мне дорог мир, нашедший пространство, чтобы вместить мою страну".
Странные песни для мизантропа, каким он выглядит в своих книжках. Тем более странная апология исходно враждебного нам пространства, в котором так легко затеряться, которое давит куда сильнее, чем время - в нем мы еще ухитряемся найти на какой-то срок местечко.
Но чем-то щемит. Должен покаяться: я и не всхлипывал и не сморкался, завидев березку, и, вместе с тем, так и не стал гражданином Вселенной. Наше родимое охотнорядство воздействовало прежде всего на мой эстетический состав: оно оскорбляло своим убожеством. Но упоительная свобода сына и подданного планеты не прививалась - в ней было все же нечто искусственное, недоставало родственного тепла и близости. Я ощущал в ней холод чужбины.
Валерий все не мог успокоиться. Эта кавказская герилья пустила ядовитые корни, о всходах можно только гадать. Изволь теперь возводить свою крепость, когда под тобою трясется почва и все кувырком, и все вверх дном. Мужчины подряжаются в киллеры, девушки идут в террористки.
Белан неожиданно произнес:
- Одно вам скажу: если для женщины самая сильная страсть на земле - уже не ее любовь, а ненависть, это значит, что для земли все кончено.