Похоже, оно ее заводило. Она продолжала так же запальчиво:
- Всего неприличней ваши оценки людей, которых вы защищали. Допустим, в условиях процесса вы полагали, что, принижая, преуменьшая их роль и вес, вы помогаете им увернуться. Но и сегодня вы их вспоминаете в том же духе и в том же тоне - снисходительном, наполовину ерническом. Если вы этого не ощущаете - тем хуже для вас. Значит, суть не в тоне.
Итак, я унижал подзащитных. Сколь мудр я был, когда дал себе слово не спорить с нею, не тратить пороха. Упомяни я о Феофилове, она бы сказала, что я низвел потенциального олигарха и, может быть, надежду России до уровня мелкого афериста.
- Если вернуться к "книжному делу", то вы, оборачивая диссидента маниакальным библиофилом, выставили его в результате этаким лупоглазым барашком, полупомешанным идиотиком. Так вы его воспринимали и так воспринимаете ныне. Разве я не права?
- Вы правы.
Этого она не ждала. Помедлив, презрительно рассмеялась:
- Ну, разумеется, разумеется. При безрелигиозном сознании вы не могли иначе чувствовать. Не зря о таких, как вы, говорили: богооставленный человек. Устроились в той пакостной жизни вполне уютно, благополучно и судите свысока людей, которые заплатили юностью.
- Там этого нет.
- Меж строк! Меж строк! Дрянная совковая манера. Возлюбленный эзопов язык! Рабский жаргон прирученной фронды! В особенности - московской фронды!
Она разрумянилась, даже голос, казалось, потерял хрипотцу, стал звонче, моложе, она сама вдруг неожиданно помолодела.
- Вы ненавидите москвичей? - спросил я. - Это что - родовое?
- Вы ошибаетесь. Я - москвичка. Можно сказать, теперь вернулась на историческую родину.
Вот и еще один сюрприз. Она помолчала, потом спросила:
- Совсем не узнаете меня?
Нет, не узнал. Совсем не узнал. И совпадение имен мне ничего не подсказало. И в сердце не ударила молния - догадка, видение, смутная дрожь. Не вспомнился голос, в котором звучали одновременно две интонации - резкая, требовательная и растерянная. Соседство их было странным и трогательным. А после был только один беззащитный, точно захлебывающийся шепот. Попробуй обнаружь его эхо в учительской агрессивной речи, поди разгляди золотистый свет из широко распахнутых глаз за этими затененными стеклами.
Едва ли не истязая себя этим кощунственным усилием, я попытался сопоставить сидевшую передо мной грузную тетку в коричневой кофте с исчезнувшей, пропавшей, растаявшей - тело в бликах от фонаря вздрагивает в моих руках, пахнет томительно хвоей и жаром, узкие ступни ищут опоры. Я всматривался в свою собеседницу, чтобы усмирить свою кровь.
- Очень не похожа на ту? - проговорила она негромко с вымученной кривой усмешкой.
- Все мы меняемся, - пробормотал я.
- Я не хотела этой встречи. Вы ее сами добивались.
Несколько бесконечных минут я еще старался понять, что же мне считать наваждением - ту давнюю ночь или этот день?
Мы обменялись с ней неизбежными, словно повисшими в воздухе фразами. Нехотя, подчеркнуто кратко, попутно перебирая бумаги, она рассказала, что после зоны, на поселении, вышла замуж за человека такой же судьбы, Адама Петровича Вельяминова, потом он ее увез в свой город, в котором она и осталась жить. Пока не схоронила его. Была ли за эти годы в Москве? Случалось. Но редко. Два-три раза она провела здесь два-три дня.
Я не спросил ее, почему она не дала знать о себе. Не сговариваясь, мы замолчали. Она оборвала паузу первой.
- Вы не обидитесь, если я кое о чем спрошу вас?
- Спрашивайте.
Все с той же насильственной усмешкой она бормотнула:
- Дело прошлое, но почему вы меня не искали?
- Вы задаете этот вопрос?
- Почему бы и нет?
- Потому, что он - мой.
Вдумчиво постучав по столешнице цензорским красным карандашом, она сказала:
- Формально вы правы. Вы ничего обо мне не знали. И не узнали…
- О, да, - я прервал ее. - Густой конспиративный туман.
- Здесь конспирация ни при чем. Зачем было отягощать вашу голову? Я не предвидела, что знакомство, - тут она заметно смутилась, - будет… будет иметь продолжение.
Это смущение было по-своему трогательно. Да еще в ее возрасте. Но я был не готов умилиться.
- Так конспирация ни при чем? Не только вы растаяли в воздухе, все ваши приятели растворились, точно они во сне привиделись. А книжник-подпольщик мне заявил при встрече, что знать ничего не знает.
- Они поступили, как я их просила.
- Очень своеобразная просьба.
- Помните вечер, когда мы собрались отметить возвращение Шуры? Видела, что решительно все у вас вызывает раздражение. И всё и все. Я сразу почувствовала, как вы отнесетесь к нашему выбору. И тем более к нашему будущему. Вы обо мне ничего не знали, но я-то о вас кое-что знала.
- О чем это?
- О ваших друзьях, о вашем круге…
- Скажите еще - "ваше сословие". Мы вместе учились…
Я оборвал себя. И не подумаю оправдываться.
Она вздохнула:
- Что бы там ни было, вы не должны винить кого-либо. В сущности, вас оберегали.
Я спросил ее - достаточно резко:
- Зачем же тогда вы ко мне пришли?
Все-таки я не удержался. Тема эта была запретна - в первую очередь для меня. Меньше всего я собирался коснуться ее хотя бы краем в беседе с дамой в коричневой кофте.
Она еще гуще покраснела.
- Зачем я пришла к вам? Пришла проститься. Я понимала, что провожу последние часы на свободе. Я очень тогда себя ругала, я знала, что приходить не следует, но это было сильней меня.
Дождался. Еще одна-две фразы, и мы лирически раскудахтаемся. Два шага осталось до анекдота. Надо свернуть с опасной дорожки.
- Понятно. Вы меня оберегали. Прямо как декабристы - Пушкина. Тем более грустно, что мой мемуар принес вам такое разочарование. Как видите, напрасно старались сберечь меня для русской словесности.
Она поняла, что я не намерен бродить по аллеям ностальгии, и сухо произнесла:
- Не скрою. Я опечалена и - сильно. За столько лет вы с места не сдвинулись. Все та же кичливая апатия.
Я усмехнулся:
- Моя апатия - термоядерная энергия рядом с апатией населения.
- Поверьте, оно не так безнадежно, как вам представляется.
- Вовсе нет. Его толерантность меня чарует. Когда-то мошенником возмущались, а он убеждал, что чист, как дева. Теперь, когда он слышит хулу, то даже бровью не поведет, а общество приходит в восторг: Орел! Умеет держать удар.
- Все это до поры до времени, - сказала она. - Однажды поймете, что иронический релятивизм стоит недорого. Пусть он даже кого-то иной раз и убедит, но никого не победит. Мне жаль вас.
Я мог бы ей напомнить, что убедить нашего брата нельзя ни при каких обстоятельствах. И я не хочу этим заниматься. Тем более не хочу побеждать. Я был бы не прочь одолеть слабоумие, но это совсем уже мертвое дело. И я ничего не возразил. К тому же она меня пожалела.
- Я благодарен и растроган, - сказал я с подчеркнутой почтительностью. - Я худо распорядился жизнью. Но каждый кулик на свой салтык. И у меня вариантов не было.
Она сказала с подчеркнутой горечью:
- Бывает, что эволюционируют.
Я выразительно вздохнул. Ну, разумеется. "Надо рость" - любил напоминать мне Володя. Так перекормлены трупным мясом, что поступь неслышных преображений кажется нам исполненной грации. Но стоит лишь подумать о тех, кого мы знали и вновь увидели десятилетия спустя, и выясняется, сколь жестокой, едва ли не схожей с умерщвлением, оказывается перемена.
- Бесспорно, - сказал я, - есть и натуры, способные к саморазвитию. Вы даже стали идеологом. Пусть только издательства "Весы". Это свидетельство в вашу пользу. Ну что ж - на лотках и в библиотеках столько пылится безмолвных книжек. Одной будет меньше. Не так уж страшно.
Произнеся столь звонкую фразу, я протянул руку за папкой. Она презрительно улыбнулась:
- Вполне эскапистское заявление.
Я согласился с нею:
- Пожалуй. У всех - заготовленные позиции. У вас, у издательства, у меня.
- У вас? У вас позиции нет. Это и тешит вашу гордыню.
Я миролюбиво сказал:
- Это не так. Просто однажды я сделал открытие: проигравший передает эстафету выигравшему. Каким-то неотвратимым образом оказываются в одной команде.
- Все в том же великолепном стиле, - сказала она. - Вы - вне команды. Не обольщайтесь - не отсидитесь.
- И это я слышал. От человека, которого вы бы назвали врагом. Лидия Павловна, круг замкнулся.
Даже за затененными стеклами было видно, что глаза ее вспыхнули. Потом она тихо произнесла:
- Вы отняли у меня немало. Теперь хотите отнять биографию?
Я взял из ее рук свою папку. О чем я думал, когда сюда шел? О чем я думаю, уходя? О том, как сберечь хоть единый лучик в уже подступающей темноте?
Она сказала:
- Самое грустное, что оба мы, не желая того, сумели испортить друг другу жизнь.
- Не в этом дело, - пробормотал я. Хотя ровно в этом оно и было.
Возникло опасное ощущение: неведомая струна в голове, уже раскалившаяся добела, вдруг натянулась до предела. От сдержанности и следа не осталось:
- Не в этом дело. С утра до вечера, весь этот срок, от звонка до звонка, только и слышишь со всех сторон ваши угрозы и заклинания: "Не отсидишься! Не устранишься! Не спрячешься! Всюду тебя достанем! Не хочешь заниматься политикой? Тогда она займется тобой". И дьявол с ней! - крикнул я неожиданно. - Пусть эта стерва мной занимается, если ей нечего больше делать и некем заняться, кроме меня. Значит, фатально не повезло. Быть посему. Не пофартило. Я заниматься ею не буду. Этого от меня не дождутся.