Крестный ход полз мимо. Матрос стоял спиной к нему, грыз подсолнухи. Спина его, широкая и уверенная, была полна неприязни к происходящему. Внизу, под откосом, на Тарханке, как называют рукав Волги у Саратова, дымилась крестообразная прорубь. У выточенного ледяного креста амвон, также изо льда, искрился и сек лучи, как стеклянная призма. На солнце ярилась сусальная позолота. Черная дымная вода качалась в проруби.
Вдруг матрос оглянулся. Теперь все увидели его лицо. Оно оказалось несколько неожиданным. Это было лицо молодого парнишки, лицо главаря мальчишеских орав, озорная и немножко мечтательная физиономия второгодника. Все на матросе было с чужого узкого плеча.
В толпе говорили:
- Ишь стоит, демон… озирается. Интересно небось посмотреть, как это у нас в Иордани купаются. А никто не идет.
- Холодно…
- Нонче никого в воду не заманишь. Подмельчал народ. Раньше тебе хоть сорок градусов мороз, а купцы в прорубь только бултых, бултых… Подвезут их в санях, шубы раскроют, вынут это его оттуда, разоблаченного окунут троекратно, опять в шубу, бутылку в зубы и домой. Что за люди были!
- Духа нет того, святости.
- Не в том дело… Прогреться после нечем. Вот чего… Испанку захватишь.
- Где же, где же она, а? Где она, господа, я спрашиваю, удаль былая? Не вижу, - заговорил привычным, гладким голосом господин в бекеше, с широкой, думской бородой.
- Чего это он, а? - заинтересовались в толпе.
Господин уничтожающе, через плечо, оглядел публику.
- Да, печальное зрелище, - продолжал он. - Я говорю, господа, вместе с верой угас и… э-э… священный богатырский дух русского народа. И что же осталось? Безбожие и инфлуэнца.
Верующие смущенно переглядывались.
- Сам пускай лезет! - проговорил кто-то.
Вдруг, легко распарывая толпу, к краю проруби подошел матрос. Он был слегка увалень и размашист в движениях.
- А ну, позво-о-оль! - деловито сказал матрос. - Куда тут нырять?
Он не спеша раздевался. Сбросил бушлат, расстелил на льду, сел, стал стягивать штаны. Снял тельняшку и через минуту стоял на льду, голый, мускулистый, похлопывая себя по груди. На груди синела татуировка - якорь, сердце, змея. Слева под соском виднелись слова девиза: "Любовь до гроба, честь навечно, слава на весь мир". Матрос держал кобуру и искал в толпе надежного человека. Взгляд его остановился на худеньком юном студентике. Ноги студента были обернуты солдатскими обмотками и обуты в полудетские ботики на застежках-защелочках.
- Эй, стюдент, - сказал матрос, - будь друг, подержи эту петрушку, покарауль, пока я управлюсь.
Студентик почтительно принял кобуру. Он хотел что-то сказать, но покраснел, сконфузился. Матрос почесал под мышкой, потянулся.
Священник подошел к нему с крестом и хотел благословить его. Герой легонько отстранил его локтем.
- Ты бы перекрестился, - посоветовали из публики.
- Не требуется, - отвечал матрос.
- Смерзнешь, поживей хотя.
- Нам спешить некуда, - сказал матрос и полез в прорубь.
Голый. В лютую, перестылую хлябь, стекленевшую от стужи. Он окунулся и вылез. Мокрые волосы его разом смерзлись. Тело у него теперь было красное, с легким сизым налетом.
Он быстро одевался и говорил, подмигивая:
- Так и скажи вон тому патлатому, что вот, мол, боевой красный волгарь Антон Кандидов совсем обратное доказал. Без всякого святого духа. Раз, два - и будь здоров! Антон Кандидов. Запомнишь? Можешь повторить? Пока.
Матрос, не удостоив взглядом студента, взял у него наган и пошел по взвозу в город.
Студентик бежал за ним, дуя на обмороженные пальцы в дырявых варежках.
- Тоша!..
Матрос остановился, посмотрел сперва подозрительно на полудетские, полудамские ботики на защелочках, потом перевел взор на лицо студентика, быстро поднял за козырек его студенческую фуражку, заглянул в лицо.
- О, Карасик! - восторженно закричал он. - Женька! Здорово! Ну, как поживаешь? Ничего? Ты что-то плохой, длинный какой вытянулся. Голодуешь?
Карасик уже неделю ничего не видел, кроме колоба и чечевицы. Он промолчал.
- А ты уже стюдентом заделался? - с завистью говорил Антон. - На кого жмешь?
- Да думаю художником…
- Ага. Малюешь, значит?
- Пишу.
- Красками с натуры уже можешь?
- Могу.
- Знаешь, Женька, срисуй с меня портрет. Только я другой бушлат надену. У нас один парень себе новый оторвал, всем сниматься дает… Нет, знаешь, ты лучше картину нарисуй: как мы у белочехов "Лермонтова" увели. Я тебе вот расскажу…
- А я знаю, - сказал Карасик.
- Что?! Неужели в университете уже про это учат?
- Во-первых, я не в университете, а в институте. А во-вторых, я об этом в газете читал.
- Ну! Было? - удивился Антон. - И мое фамилие было? Эх, вот бы почитать! Надо найти будет.
- А пароход не переименовали? - ехидно спросил Карасик, снова чувствуя мучительную зависть.
- Ну, веришь ты, Женька… - заговорил Антон. Лицо его вдруг странно похорошело. - Ну, чудная получается петрушка! Вот когда пароход тогда забирали, я же мог очень просто с башкой распрощаться… Раз, два - и будь здоров! Веришь ты, честное слово, забыл даже думать насчет прославиться там… Нас из пулеметов крошат с берега, а я как прыгнул на мостик к ихнему командиру, по нагану в каждой руке: "Именем революции - полный ход!" Писали там в приказе после о героизме… Вот почитай, документ есть.
Он вынул из кармана удостоверение, расправил аккуратно сложенную бумажку.
- А вот, как нарочно, когда ловчишься, лезешь напередки, ну, можешь поверить, ни шиша не получается, ей-богу… А ты, значит, тоже за славой ударяешь, только по художественной части. Так. А батька где?
- Папа умер, - сказал Карасик.
- Эх, вон как, Женя… Это мне жаль. Как же это Григорий Аркадьевич-то?.. А? Он сочувствующий нам был. Эх… А ты, значит, тоже один? Компанию себе завел хоть?
Карасик мотнул головой отрицательно.
- Это, по-моему, зря, - серьезно сказал Антон. - Смотри, так живо скуксишься.
- А у тебя? - ревниво спрашивает Женя.
- Странное дело, а как же! А комсомол?
- Комсомол…
Карасику опять стало завидно и одиноко. Ему захотелось посбить спеси у друга.
- Слушай, Антон, - сказал он, - а для чего ты в прорубь лез?
- А это мне не впервой. Я уже раз мырял за замком от орудия. Ну, а потом закаляться стал.
- Ну, а здесь перед кем красовался? Все за славой гонишься?
- Это ни при чем тут, - смущенно заокал Антон. - Я им доказать хотел, что не в святом духе суть. Во мне духу натощак четыре тысячи девятьсот по спирометру.
- Эх, Тошка, Тошка, - солидно проговорил Карасик, - вырос, а такой же.
- Ты больно умно-о-й! - смешно прогнусавил Антон.
Он схватил Карасика, легко подбросил его вверх и поставил на землю:
- Проси пощады!
Карасик подставил ногу. Антон споткнулся. Женя бросился бежать. Антон поймал его. Он поднял Женю и воткнул его головой в сугроб. Из сугроба смешно торчали худые ноги в суконных ботиках на защелочках. Антон корчился от хохота, приседал, хватался за живот и в конце концов в изнеможении свалился на снег.
- Женька, Женька, ой, помру!..
Карасик вылез из сугроба и отряхивался.
- Вот дурак! - сердился он. - У, дурак здоровый. Честное слово, дурак. Что у тебя за привычка - обязательно шею ломать?.. Дал бог силу, он уж и рад. Иди ты, ей-богу… Как дам!..
- Ну дай, дай! - приставал Кандидов.
- Отстань, а то как стукну…
- Ну стукни, стукни! Слабу?
Карасик шлепнул Антона по шее.
- Еще! - не унимался Антон.
Карасик с ожесточением ударил Антона в плечо.
- Как муха! Ты как следует, не бойся.
Стиснув зубы. Женя со всей силы ткнул Антона в грудь… В груди у Тошки только ахнуло, как в бочке.
- Силенка имеется, - одобрил Антон, - а бьешь по-девчачьи. Кулак надо вот как складывать.
И Антон поднес к носу Карасика свой огромный кулак, медленно поворачивая его, как на вертеле.
- Во, видал? Тяп - и ваших нет.
Прохожие, опасливо косясь, сторонкой обходили разбушевавшихся приятелей. От возни оба разгорячились. Антон распахнул бушлат на крутой и просторной груди.
- Здтрово это, что мы вот опять оба два…
Но вдруг Карасик пошатнулся. Его словно ветром снесло вбок, и он схватился за выступ дома. На позеленевшем лице резко выступили дымчатые круги под глазами.
- Что? - Антон испуганно и заботливо нагнулся к нему. - Ты что, Женя?
- Ничего, пройдет… - бормотал Карасик.
Но Антон перевидел на своем веку достаточно голодающих и знал, как они выглядят.
- Что же ты. Женя, мне не скажешь? - проговорил он с укоризной. - А я, дурной, развозился здесь. Э!.. - И, окончательно расстроившись, он с силой ударил себя кулаком в голову:
- Аида к нам! У меня паек… И я тебя к столовке прикреплю.