Ночь тычется в лицо и ладони, теплая, шершавая, влажная, как губы жеребенка. Кандидов сидит на причальной тумбе. Он вяло тренькает на балалайке и ловко во время паузы подбрасывает в рот подсолнухи. Потник валяется вместе с рукавицами на палубе. Плывет мимо вода, огромная, нескончаемая. Антон вдыхает во всю грудь сыроватый воздух надволжья и чуть не захлебывается. До чего ж хорошо! Плакать хочется или заорать во всю глотку, чтобы спало это томительное оцепенение! И внезапно, расправив плечи, Антон орет:
- Ого-го-го!.. Кан-ди-до-ов Ан-то-о-он!..
- О-он!.. - далеко отзывается эхо.
Просыпается дед-водолив. Он чешет кадык, зевает, утирая рот бородой.
- Что ты народ тревожишь, оглашенный?
Кандидов смолкает. Ему неловко, что он забылся. В такие вечера он сам не свой. Опять просыпается в нем и начинает баламутить с бешеной силой жажда какой-то необыкновенной жизни, а пора бы уже угомониться.
В комнате для пассажиров мирно похрапывают люди. Они лежат вповалку, на скамьях, на полу.
Они ждут парохода, и у каждого есть свое направление в жизни, лишь бы билет достать.
Мерцают топовые и сторожевые огни на мачтах. Антон плюет в воду, полную звезд. Вода у пристани течет воронками, маленький водоворотик уносит плевок.
- Сегодня сверху какой идет? - спрашивает он водолива.
- "Пушкин" сегодня.
- "Пушкин", - повторяет Антон. - Вот знаменитый был человек! Поэт… Сколько с тех пор навигаций прошло, а фамилия все гудит! И ведь при каких условиях жил, притесняли как! А выбился все-таки, как-никак. А теперь, возьмем, я - все дурак дураком.
- Тебе грех жаловаться. Тебе фарватер кругом свободный. На большой реке живем, воды хватает. Плыви, пожалуйста, куда требуется. Ты бы учиться шел. Вон Петька Косой старшим помощником на "Льве Толстом", Сережка - летчик. Я вот и то из бакенщиков в водоливы произведен.
- А я все никак себя доказать не могу. Был Кандидов, и есть Кандидов. Тошка Кандидов, и всё. А кто такой Кандидов? Чего такое Кандидов? Зачем ему вообще фамилия дадена - неизвестно. Канди-до-о-ов! - орет во все горло Антон. - До того берега еле дойдет.
Он спрыгнул с причала и направился к куче арбузов. Водолив молчит: он знает - сейчас этот оглашенный загубит один арбуз. Бог с ним - раз тоска у человека, можно один арбуз и сгубить.
- Грешишь, тамада, - говорит он все-таки, - с жиру бесишься. Да тебя ж по всей Волге знают!
- Э, что там знают! - отмахивается Антон и выбирает арбуз.
С арбузом под мышкой он возвращается обратно. Забирается опять на тумбу, вынимает складной нож. Шлепает холодный шар. Щелкает пальцем. Арбуз отзывается добрым звоном. Он спел, налит соками. Антон сжимает его, поднося к уху. Слышится легкий хруст. Пристроив арбуз на колени, Антон старательно выцарапывает на гладкой корке: Антон Кандидов. Он подходит к фонарю, любуется на свою работу и, размахнувшись, швыряет арбуз в Волгу.
- Плыви, друг, на низ! Пускай знают - есть, мол, на Среднем плесе такой Антон Кандидов… существует.
- Тамада, не балуй! - говорит водолив, привыкший к чудачествам Антона. - Что ты в конце концов мальчика строишь!
Великолепный бас профундо большого парохода… Гудок повис над рекой и заглох потом, как будто взяли аккорд на органе.
- Низовой почтовый подходит, - говорит водолив.
Антон не спрашивает, какой пароход идет снизу. Это его пароход. Сегодня проходит "Лермонтов", тот самый, на мостик которого он взбегал ночью восемнадцатого года с наганами в каждой руке. А теперь этот пароход ходит от Нижнего до Астрахани, ходит нарядный, везет веселых пассажиров. И никто из них не знает, что на маленькой пристани ждет грузчик Антон Кандидов, красный волгарь, завоеватель парохода.
Уже видны отличительные огни - изумрудно-зеленый и раскаленно-красный. Сотрясая звездные миры, пароход дает подходный. Гудок медленно оседает, и окрестности долго истолковывают его так и этак.
Вот уже дали свет на верхней палубе. Пароход подваливает - огромный, ослепительный, он начисто заслоняет собой ночь. Колеса работают то вперед, то назад. Борта пристани и парохода сближаются. Между бортами клокочет, всплескивает бестолочь воды. Скрипят кранцы. И все на пристани приосанилось, преобразилось. Темнота сбежала и стоит за мостками на берегу. И водолив уже не вялый непроспавшийся дед, а расторопный заведующий пристанью.
Старпом, блестя пуговицами, сбегает на пристань:
- Выгрузка сорок восемь мест. Есть что грузить?
У касс толпятся пассажиры. Начинается посадка. Гремя чайниками, волоча по трапу тяжелые мешки, пассажиры перебираются на пароход.
Застенчивый человек в легком подпитии провожает дочку. Девочке лет тринадцать. На ней пуховый платок, завязанный крест-накрест на спине. Девочка ушла на пароход, а отец все втолковывает ей, перегибаясь через перила:
- Так ты, Нюша, маме твоей и передашь - хорошо, мол, устроился, слава богу, и приглашает опять, мол, к себе. Поняла?
- Поняла… - ворчливо отвечает Нюша.
- Не забудешь?
- Да не забуду же!..
- И не пьет, скажи, в рот не берет, ни боже мой! Сегодня не в счет… Гостинец не потеряла?
- Давай, давай на погрузку, - раздается с мостка женский голос, глубокий и низкий. - Поживей там на пристани. Хочу в Вольск вовремя прийти.
На пристань сходит с парохода маленькая коренастая женщина в форменном кителе и фуражке.
- Кандидов есть?
- Есть, товарищ капитан.
Подбегает Антон.
- Здорово, тамада! А ну, давай по-кандидовски, раз-два…
- По-о-озволь! - кричит Кандидов.
Скрипят мостки. Идет погрузка. Ритмически прыскает помпа на пароходе.
- А я тебе книжки сменить привезла. Успеваешь? - говорит капитан подбегающему Кандидову. - Прочитал?
- Ясное дело… По-о-о-зволь!
- Ваня, дай ему книжки! У меня там отложены, - кричит наверх энергичная водительница "Лермонтова".
Муж капитанши, учитель в пенсне, проводящий на пароходе каникулы, приносит книжки.
- Вот списочек, - кричит Антон, пробегая с кладью на спине. - По-о-озволь!..
- Нюша, - не унимается провожающий, - ты где?.. Граждане, извиняюсь, там девочка такая едет, Нюша. Позовите ее…
Хмурая Нюша выходит на нижнюю палубу парохода.
- Нюша, ты не забудешь? Ты скажи - папа на низ работать нанялся. Насчет одежи, обуви пусть не сомневается.
Третий гудок и два коротких отрывистых, чтобы скинули чалки.
- Тих-ай!
Шипит пар. Под кожухом пришли в движение большие многолопастные колеса.
- Тамада, поступай ко мне помощником по грузовой части! - кричит с мостка веселая капитанша. - Судно тебе известное.
Черный раскол встает между пристанью и пароходом. За колесом пошла вода. Белая пена, завиваясь кругами, закипела позади.
- Нюша, ты так, стало быть, и скажи - папа прокормит, мол, скажи.
- Да ну тебя, уже сто раз сказал! - буркнула девочка с парохода.
- Вот, - закричал в ночь провожающий, - а если она, мама твоя, значит, не согласна… тогда скажи… папа говорит… - И он заплакал.
Пароход унес в ночь свои огни и шумы. И тотчас ночь заняла свое место у пристани, вернула тишину, утихомирила воду, пролегла черными мерцающими далями.
Кандидов сбросил рукавицы и скинул потник. Он собрал книги и пошел спать.
У берега качнулась, заплюхала об воду лодка, подошли и побежали вдоль берега валы от разворачивающегося "Лермонтова".
Глава XXI
ГИДРАЭРОВЦЫ
Пока дошли до Горького, Карасик успел близко сойтись с ребятами из Гидраэра. С Баграшом и Фомой он сблизился очень быстро. Как-то на стоянке у Мурома Баграш разговорился, и Карасик узнал, что водитель глиссера был когда-то одним из первых русских летчиков.
- Летали мы на этажерках тогда. Форменные этажерки, - говорил Баграш. - Летишь на такой ширмочке. Ветер треплет матерчатую перепонку на деревянных ребрышках, а между собственными ногами землю видишь. Летишь себе, машина козыряет, валится, руками за стойки хватаешься, а на земле инструктор отвернулся, руками за голову хватается и спрашивает у окружающих: "Ну, как? Гробанулся уже или падает еще?" А нос это у меня в 1919 году на Западном фронте. Совсем я еще тогда был мальчишкой. Перебило мне пулей бензинопровод. До своих я кое-как дотянул, а у земли мотор отказал. Я и вмазал в канаву. За боевую операцию - орден, а за капот - вот это украшение на всю жизнь. И после этого… стал как-то летать не совсем точно, не то, что вылетался, но так как-то уверенность ушла. - Он угрюмо отвернулся. - Ну, глиссер тоже дела отличное. На торпедных катерах не приходилось вам? Тоже ведь принцип глиссера.
- А в воздух не тянет? - спросил Карасик, в котором любопытство журналиста пересилило деликатность.
- Смешно спрашивать! - сказал Баграш и отошел в сторону.
От Фомы Карасик узнал, что хотя Баграш замечательный знаток глиссеров и все свои силы, все свое время, все свои знания отдал им, но об авиации говорить с ним не надо. Это его больное место.
- Вылетался старик и страдает.
- Какой же он старик? - удивился Карасик. - Ему и тридцати пяти еще нет, верно…
- Мало что, - сказал Фома.
С Фомой Карасику было легче всего. Когда не было рядом Бухвостова, чья хмурая насмешливость угнетала Фому, - тот был болтлив и откровенен. К Карасику он относился с уважением.
- Ваше дело тоже, наверное, трудное, - говорил он. - Нервов стоит.