А в столовой громче всех выражала восторги мадам Климова. Оставалось узнать, есть ли контрамарки в Арене. Она собиралась попросить для себя. Но что-то странное происходило с мадам Климовой. Она начинала заикаться всякий раз, когда приходилось говорить с Леоном, хотя их разговор был краток и - с его стороны - состоял из двух слов: доброе утро.
Как- то она сказала Лиде:
- Лида, не зевай. Лови момент. Будешь графиней.
Лида посмотрела на нее с изумлением:
- Но я обручена с Джимом.
- Обручена! А где кольцо?
Этот вопрос, а особенно тон его заставили Лиду вспыхнуть:
- У меня нет кольца. - Но, что-то вспомнив, она добавила с радостной улыбкой: - Но у меня есть часы-браслет.
- Ерунда. Часы не служат доказательством обручения, если дело у вас дойдет до суда. По закону: нет кольца, нет обручения. Твой жених, как вижу, был себе на уме.
В столовую вошла Милица. Она только что пришла с кладбища, ходила навестить Бабушкину могилку. Глаза ее были красны. Что ж, если она и владеет искусством всеведения, это не мешает поплакать.
Она заварила последнюю ложечку своего кофе, и на запах уже спешила мадам Климова. Мать не могла прийти сразу, а когда пришла, то кофе уже не осталось. Впрочем, ей не приходилось жалеть об этом, так как мадам Климова уверенно знала, что с таким слабым сердцем, какое было у Матери, пить кофе равнялось почти уголовному преступлению. Мадам же Милице она посоветовала впредь покупать кофе только у г-на Каразана, на французской концессии. Дороговато, но зато чистый мокко, что для понимающих в кофе - главное. Мадам Милица встретила это заявление молча, одарив собеседницу каким-то особенно мрачным взглядом. Молчание было прервано Розой, пришедшей с прощальным визитом и погадать. Узнав о потере карт, она непомерно огорчилась. Одарив и ее долгим взглядом, Милица сказала:
- Может, это и лучше!
Но Роза была полна и страхов и надежд. Боясь, что японцы будут преследовать евреев, она спешила уехать - но как и куда? Посоветоваться не с кем, так как доктор не принимает ее тревоги всерьез, называя это паникой. Кстати, уж если заговорили о докторе, она просит ее выслушать. Она обращалась теперь по преимуществу к Матери. Роза слышала, что их новая жилица (она подразумевала мадам Климову, которая высказывала часто вслух это желание) желает "лечиться даром" у доктора Айзика.
Тут мадам Климова поднялась и, дернув стулом, чтоб "выразить чувства", вышла. Но Роза успела бросить ей вдогонку:
- Не понимаю, как юдофобы не боятся лечиться у докторов-евреев, да еще и даром! Но вам я скажу вот что, - обратилась она к Матери и уже другим тоном. - Я не уеду спокойно, не предупредив вас, что Айзик - ненормальный. Ну что вы нашли в нем? Вспомните: болел ваш мальчишка, так Айзик привел другого доктора, специалиста. Запила англичанка, так он сказал: "Тут ли, в госпитале ли, только отберите у ней бутылку, и это все". Надо учиться в Гейдельберге и в Монпелье, чтоб это сказать? Болела эта старуха монашка, и он сказал: "Нету лекарств, потому что она вправду сильно больна". Заболела Бабушка, так он прямо в лицо вас утешил: "У ней старость, и пусть умрет". Скажите же мне честно, кого он вылечил, этот знаменитый доктор? Он знаменит только тем, что лечит даром. Но что меня пугает - если он подружится с мужем той несчастной женщины, с вашим профессором, то они погубят друг друга. Не оставляйте их одних, они вам дом подожгут, и, имейте в виду, без спичек, одним разговором.
Облегчив совесть этим предупреждением, Роза начала повествовать и о своих делах. Пошли слухи, что евреев беспрепятственно пускают в Манилу. Туда она и направляла свой путь. Роза принципиально не верила слухам, особенно если они касались счастья евреев. Она ехала проверить. Пусть нога ее ступит на почву Манилы, и тогда она честно скажет: "Да, евреев пускают в Манилу". Почему не попробовать? Допустим, не пускают, но не убивают же их там при выходе на землю. Она вернется. А если пускают - она вызовет мужа.
И вдруг Роза неожиданно и горько заплакала. Это были слезы преследуемого, испуганного человека, и эти слезы всем в столовой теперь были понятны.
- Вот что, - предложила Милица великодушно. - Как только найдутся мои карты (а они найдутся!), я раскину на вас. Я вам телеграфирую одно слово "да" или "нет" - на исполнение ваших желаний. Пусть доктор даст адрес и оплатит телеграмму.
- Только объясните ему хорошенько, а то он не поймет, - заволновалась Роза. - Он ужасно тупой, когда надо понять, в чем дело.
Мать чувствовала себя очень усталой. Но только она легла спать с тем, чтобы встать пораньше и продумать свои тревоги, осторожный звонок звякнул у входной двери. Она удивилась странности этого звука. Кто-то и хотел, чтоб звонок услышали, и, очевидно, боялся быть кем-то услышанным. Она побежала к двери.
На фоне печального темного зимнего неба, у серой решетки калитки, стоял бродяга. Ступенькой ниже - мальчик, еще ниже - собака: Бродяга был слеп на левый глаз; собака была хромая. Мальчик был как будто здоров, но очень худ и грязен. Свет луны скупо, как бы с неудовольствием, освещал их сзади, и они все трое дрожали от холода.
Бродяга спросил, можно ли видеть Петю. Мать просила его войти. Он отказался за всех троих: "Мы тут постоим". Мать позвала Петю. Чтобы оказать дрожащему в лохмотьях человеку какое-то человеческое внимание, она спросила:
- Это ваша собака?
- Моя, - ответил бродяга.
- А вам не трудно ее кормить?
- Мадам, русский беженец в нищете не может быть без собаки: ему нужен верный друг.
У него был ужасный голос. Этот голос являлся биографией человека. Он свидетельствовал о бесчисленных ночах, проведенных на голой земле во все времена года, о пьянстве, когда* была водка, о табаке, о голодных днях, о болезнях, грызущих тело долгие годы. С таким голосом невозможно родиться, его нелегко приобрести. Он является знаком безвозвратно погубленной жизни.
Когда Петя вышел и увидел бродягу, он тихо спросил:
- Где мы могли бы поговорить спокойно?
- Идите в столовую и заприте дверь На ключ, - ответила Мать.
Они ушли. Мать попросила и мальчика войти, но он отказался. И собака повесив голову стояла недвижно, как бы тоже отказываясь войти. Тогда Мать надела пальто и вернулась посидеть с мальчиком. Он стоял спокойно, его глаза были полузакрыты, и все же чувствовалось, что он был настороже, что глаза его видели ясно, уши прислушивались чутко - и он готов вспрыгнуть и умчаться при первом знаке опасности.
- Как тебя зовут? - спросила мать.
- Игорь.
- А фамилия?
Мальчик помолчал, потом сказал:
- Не знаю. Нету у меня фамилии.
- Где твои родители?
- Не знаю. Померли.
- Где они жили? В каком городе?
Мальчик уклончиво поглядел в сторону, стараясь избежать глаз Матери. Помолчал и сказал:
- Не знаю. Не помню.
- С кем ты живешь?
- С ними.
- С кем это "с ними"?
- Разный народ. Приятели.
Она смотрела на него с материнскою теплою жалостью. Какой грязный! Руки его были покрыты и сыпью и грязью, все вместе выглядело как чешуя на рыбе.
- Сядь, посиди. Может быть, долго придется ждать приятеля. - И она подвинула ему коврик. Мальчик сел. Собака, как бы оберегая его, подошла ближе и остановилась у его ног. Она двигалась на трех ногах; четвертая, очевидно давно когда-то перебитая, бесполезно болталась.
Мать вошла в дом. Она стояла в кухне в нерешимости. Потом взяла котлету, принадлежавшую миссис Парриш, разрезала ее вдоль, положила между двумя ломтями хлеба и завернула все в бумажную салфетку. Она вышла опять на крыльцо и отдала котлету Игорю. От запаха мяса по телу собаки прошла дрожь, и она тихонько заскулила. Игорь положил сверток за пазуху.
- Съешь сейчас, - сказала Мать.
- Я лучше съем потом.
- Когда?
- Потом.
Собака, аристократ дома №11, появилась из двора и подошла к группе. По мере ее приближения хромая гостья становилась все меньше и меньше. Поза этой собачки выражала униженное смирение, мольбу о пощаде, как будто бы она понимала, что самый факт ее существования являлся оскорблением для высших собачьих пород. Аристократ же, бросив презрительный взгляд на пришельцев, издал" один только звук, похожий на хрюканье, - и ушел.
Мать все смотрела на мальчика. Очевидно, он был один из миллиона "беспризорников" и обречен на гибель. Она старалась по его внешнему облику угадать, к какому классу прежнего русского общества принадлежала его семья. Ему было не больше 11 лет. Форма его головы, рук, легкость строения всего его маленького тела обличали породу. Из лохмотьев и грязи выступал образ изящного, стройного мальчика. Чей это сын? Был ли он только еще бродяга, или уже преступник, или начинающий наркоман? И Мать с горькой радостью подумала: "Хорошо, что Дима едет в Англию". Она все возвращалась к повторению этих слов, как бы желая убедить себя и оправдать.
- Они тебя не обижают? - тихо спросила она Игоря.
- Кто?
Те люди, с кем ты живешь. Нет, не обижают. - Не наказывают? Не бьют?
- Кто не бьет?
- Люди, с кем ты живешь.
Тут Игорь повернул голову и посмотрел - в первый раз - ей прямо в глаза. Несколько мгновений под этим взглядом она чувствовала какое-то смущение. Это был странный взгляд. Серые глаза глядели как-то необыкновенно спокойно, чуть насмешливо. Взгляд был светящийся, но не ласковый. Как бы кто-то другой посмотрел на нее из этих глаз и произнес упрек и осуждение.
- Нет, не бьют. Они бродяги. Мы не обижаем никого.
"И я виновата, - подумала Мать. - Кто даст Богу ответ за этих детей? Мы все виноваты". Вслух она спросила:
- Так тебе нравится с ними жить?