* * *
И вот мы сидели на кухне. Он и я. Он сидел на том уютном месте, что у окна; там можно выложить на стол локоть и чтоб голова удобно и царственно опиралась на левую руку - тем более что голова была именно седая и львиная у Павла Леонидовича Старохатова в ту минуту. И голова и поза стали у него, если так можно выразиться, особенно львиными или вдвойне львиными, когда он понял, зачем его пригласили. А он быстро понял. Тут же.
- Понятно, - раздельно сказал он, кивнув и поглядев мне в глаза.
И еще раз:
- Понятно, - и опять кивнул, игру принял. Не вскипел, не фыркнул, не очень даже удивился - потому что не из тех, кто вскипает и удивляется: "Значит, это меня, Старохатова, он раскусил. Ну-ка, послушаем". На лице был покой: мне, дескать, даже любопытно… Жаль, дескать, только, что эти магнитофонные записи так и шибают в нос вырождением искусства и современной дешевкой. Ну да ладно. Послушаем.
И мы слушали.
Он смотрел в окно - вполоборота. И я тоже в те минуты смотрел в окно. А магнитофон работал. Лента шуршала и сухо потрескивала, шла сценка Коли Оконникова и Старохатова.
С нее когда-то началось.
Коля Оконников. Я вам очень благодарен, Павел Леонидович.
Старохатов. Ну-ну, Коля, пустяки.
Коля. Не пустяки, Павел Леонидович. Я прекрасно понимаю, что это не пустяки, - не отказывайтесь, Павел Леонидович.
Старохатов (спокойно и холодно, ловя на слове). А я не отказываюсь, Коля. Мы будем соавторами.
Коля (он онемел; и тут же - поспешно, машинально). Ну конечно. Ну ясно. Само собой…
Сцена была впечатляющая, что и говорить. Но шла в моем пересказе. Моим голосом.
А далее пошли документы. Первым документальным куском шел разговор с Лысым пьянчужкой Сценаристом. За столиком. С пивом.
"Он меня спас. Он улучшил сцены. Он перелопатил весь мой Сценарий".
"Помог, да?" (Мой вопрос.)
"Это великий человек - великий, великий!"
"Пей пиво".
"Он помог, как помогает отец. Как помогает брат. Бескорыстно. Искренне. Никто и никогда не помогал мне, как помог Старохатов".
"Он не взял с тебя ни копейки - ты уверен? Тебе пиво случайно не отшибло мозги?" (Мое уточнение.)
"О чем ты говоришь!"
Переход к документальному тексту не мог не сработать. И он сработал: Старохатов тихонечко присвистнул - дескать, ого!
Потом поинтересовался:
- Кто это? - Он ждал ответа и пытался припомнить сам (а пьянчужка Сценарист все говорил, говорил, говорил - и все захлебывался в самом сильном и единственном за всю свою жизнь восторге).
Я назвал фамилию.
- Верно. Был такой… Вспомнил, - кивнул Старохатов. И я увидел по его лицу, что это так и есть. Вспомнил.
* * *
Дело пошло проще, мы оба расслабились. Прослушивание как прослушивание. Старохатов поудобнее расположился на стуле. Я менял кассету. Или, скажем, на большой скорости прокручивал куски, которые были не столь интересны, - я то убыстрял, то замедлял ход "передачи" и посильно старался обнаружить в себе способности режиссера. И затея удалась именно потому, что Старохатов тут же ее поддержал. И даже поощрил. Уяснив смысл и уловив связь одного куска ленты с другим, он тут же делал жест рукой: поехали дальше. Или даже говорил:
- Тут все ясно.
- Можно пропустить?
- Да.
И я делал перемотку. Прокручивал и прогонял без звука на повышенных оборотах.
- А здесь послушаем до конца, - говорил Старохатов.
В нем проснулся интерес - интерес драматурга.
Как раз потянулась долгая сцена с Тихим Инженером. Печальный рассказ о том, как у человека умерла жена. И как он остался один в пустой, пропыленной комнате.
"Я ведь и думать не думал, что Старохатов поможет мне сделать из сырого моего материала - сценарий".
"И он помог?" (Мой голос.)
"Павла Леонидовича, видимо, тронуло описание похорон моей жены. И мое одиночество тронуло. И моя комната".
"Понимаю".
"Здесь много пыли - пересядьте к столу. Я заварю чай".
"Спасибо". (Я сел.)
"Это ее фотография. (На стене.) До болезни…"
Сцену конечно же можно было укоротить, но я видел, что Старохатова проняло. Отличная была сцена. Она и стояла особнячком, как стоит озеро, на которое вдруг натыкаешься среди перелесков среднерусской равнины, - оно есть, хотя его нет на карте. Озерцо. Я видел, что Старохатов слушает с удовольствием и торопить события не хочет. Я тоже как бы замер. Мы оба слушали.
Волнение мое кончилось: стало ясно, что так или иначе, но Старохатов дослушает все. До конца. Не встанет. Не уйдет посреди фразы или в паузу перемотки.
Запись с Тихим Инженером делалась в комнате и была удивительно очищенной - ни шума, ни звука, - Старохатов и я смогли даже переговорить, не взбаламутив тишину и неподвижную меланхолию тех минут.
- Давно этим занят? - спросил Старохатов.
- Давно.
- И труда много вложено?
- Старался.
Он повторил:
- Пусть до конца идет сцена.
Я кивнул: пусть. А запись все так же мерно и ровно и меланхолично рассказывала свое - инженер говорил: "Она умерла быстро. В течение недели. Ровно семь дней болела" - и замолчал, а я (там, в записи) больше не спрашивал и разглядывал на потолке паутинки.
Хлопнула дверь - это была Аня. С Машенькой и с коляской.
- Она не знает. Она не в курсе дела, - быстро и предусмотрительно сообщил ему я.
Старохатов кивнул.
Аня заглянула:
- Здравствуйте.
Она была очень сдержанна - конечно же решила, что мы работаем. Решила, что Павел Леонидович оценивает сейчас мой долгий труд. В сущности, так оно и было.
Аня заварила нам чай. Разыскала какие-то застарелые вафли, должно быть оставшиеся от Машки. В доме было скудно с едой, но ведь тем и рады, чем богаты. Так что думала она об этом - о том, что гость в доме. А не о доносящихся с пленки вопросах и ответах.
Чай был на столе. И Аня тут же (молча) ушла. Но чай простыл, потому что мы как раз слушали Бельмастого Женьку (минут двадцать), которого Старохатов обобрал, но не сразу, а только со второго захода. "Сначала я послал его в задницу!" - лихо выкрикнул Женькин голос.
Старохатов слушал. Он слегка насторожился.
Я молчал.
- Опять я… - вошла Аня. Взглядом я спросил - что случилось?
- Чай подогрею, - пояснила она. - Что же вы не пьете?
И подогрела. Вновь налила в чашки. И Старохатов вдруг поддержал - из деликатности:
- Чай?.. Спасибо, Аня. С удовольствием.
И тогда Аня, как бы поощренная, вдруг сказала:
- Мне очень неловко, Павел Леонидович… Пустой чай… И эти вафли…
И еще сказала. С запрятанной в голосе мольбой (жена художника):
- Мы так обеднели… Если бы из этого, - она повела глазами на крутящийся диск магнитофона, - при вашем влиянии… Если бы удалось сделать фильм, это бы нас очень выручило, Павел Леонидович.
Мы оба молчали. Магнитофон нашептывал свое. Сматывал оборот за оборотом. А Аня, разумеется, не чувствовала абсурда своей трогательной просьбы.
- Он так много работал, Павел Леонидович. Он все на свете забывал. Он очень старался…
- Верю, - сказал Старохатов.
- Он и ночами, и днями. Он как проклятый…
- Хватит, Аня, - перебил я (взыскательный художник, прикрикивающий на свою жену, которая хотя и хорошая жена, но ведь женщина).
- Почему?
- Хватит.
Аня смолкла. Но внутренне ничуть не смирилась - стойкость женщины. Она одарила Старохатова вкрадчивой и просительной улыбкой.
- Вы уж помогите ему, Павел Леонидович, - нам ведь никто, кроме вас, не поможет.
И ушла. Тихими и скромными шагами. Жена художника. Хороший человек. А мы слушали дальше.
И как бы с высоты чьей-то "хорошести" и чьего-то - третейского - благородства Старохатов меня легонечко кольнул. Это был единственный пока что укол за весь вечер. Но он был.
Старохатов сказал:
- В этом месте ты понервничал, Игорь… Послушай-ка свой собственный голос - ведь нездоровый. Болезненный.
Я ответил ему, что да - нервничал.
- Туго работалось? - спросил он.
- Туго.
- Вот ведь как. А я было думал, что вся твоя работа на уровне сыщика. - На уровне стукача…
Я проглотил. Только заметил ему тихо:
- Стукачи тоже нервничают.
- Да, нервничают. Это верно. Но тебе-то зачем такие непроизводительные муки? Зачем, прости меня, тратить нервы? - Он улыбнулся. - Пришел бы ко мне домой и спросил: так, мол, и так, Павел Леонидович, вы для меня загадка.
Он вновь улыбнулся:
- Я бы тут же сказал тебе правду. И про соавторство сказал, все бы сказал.
И вновь улыбка:
- Я бы не стал делать тайны, Игорь.
Мы помолчали.
И действительно, подумал я, он бы сказал. Он бы не стал делать тайны. Так просто… И тут же мелькнуло, как мелькает прозрение: не сказал бы он, черта бы лысого он сказал. Это он сейчас добрый. Все мы сейчас добрые. Если бы я пришел с вопросом, он бы даже не понял, о чем речь.
Длительное прослушивание невольно завораживает - притупляет и убаюкивает. Как бы ни волновал тебя текст, к третьему часу становишься сонливым и квелым. Такие мы и сидели - уже сморенные. А магнитофон выдавал и выжимал из себя свою начинку все так же мерно, слово за словом, диалог за диалогом - без устали.