Глава 4
Есть такой, в сущности, никчемный дар - предчувствовать первым и никогда не ошибаться, если дело касается чьей-то беды или неприятности. Предвидеть. И слышать беду, как слышат шаги в той комнате. Сомнения, выгонят Веру или не выгонят, не было: предчувствие напоминало смутное и расплывающееся облако из двух-трех десятков вопросов и вопросиков. Но общий ответ я знал.
Я знал ответ с такой очевидностью и ясностью, что получалось, что я заранее смиряюсь. Знание не только оружие, но и безоружие тоже. Ничего, дескать, не поделаешь и ничего уже не переиграешь: как идет, так и идет, и не к лицу суетиться, бегать, доказывать и стучать где-то кулаком по столу. И получалось, что я пессимист. Или еще чище - что я всегда настроен на плохие развязки, настроен заранее и наперед и этим-то храню свое драгоценное "я" от ударов и неожиданных шараханий в сторону… Но до пессимизма в то время я еще не дорос - это был всего лишь дар предчувствовать чужую неприятность, и более ничего. Такая вот скромненькая способность. Такая же, в сущности, пустая, как способность перемножать без карандаша трехзначные на трехзначные, на диво всей подвыпившей родне, которая пришла в гости и жаждет веселья.
За час до шести я позвонил Коле Оконникову - я хотел, чтобы он пошел со мной.
- Не пойду, - ответил Коля. - Нет, Игорь, я не пойду…
Я не спросил почему; он сам сказал: бывает, дескать, среди людей такое вот острое и нервное противостояние - маленький административный работник против Старохатова. Нет, Игорь, не просто начальник и подчиненный. Сцепились начальник - и озлобленный подчиненный. И уже ненавидят один другого так, словно вцепились друг другу в глотку и катятся вместе под гору.
- Значит, не придешь? - Мне было важно повторить вопрос громким голосом - для Ани. Потому что по моему голосу Аня определяла, настроен ли я по-боевому. Она стояла у меня над душой, когда я звонил, - стояла над душой, хотя вроде бы варила протертый овощной суп для Маши. - Значит, не придешь?
- Нет, - ответил Коля.
- И нашим и вашим? - спросил я, но без особого нажима. Ради Ани спросил.
- Игорь, я тебе объяснил.
- Про то, как они схватили друг друга за горло и катятся вниз?
- Да, Игорь… И зря ты иронизируешь.
Я сказал:
- Ты хочешь быть со всеми хорошим - и с Верой хорошим, и с ним тоже.
Коля смешался на секунду-две. Я нажал еще:
- А мне как, мне тоже идти туда не советуешь?
- Не знаю. Ты с Верой все же ближе, чем я.
- Почему же я ближе?
- Не надо, Игорь. Не провоцируй меня на ответ.
- Я не провоцирую. Я только хочу спросить: а что, если ни один человек не придет сегодня?
Ни один человек - это было весомо, это было в самую десятку. Я услышал в трубку, как он сглотнул ком.
- Я скажу тебе честно, Игорь, - я склоки вообще не люблю. И в них не лезу. А кто хочет грызться и воевать, пусть грызется и воюет.
Я понимал, что такая точка зрения есть, существует - и она не лишена правоты и даже достоинства. Потому что, если двое вцепились друг другу в глотку, это еще не составляет полной картины мира. И вовсе не обязательно, чтобы все остальные люди бросались, как бросаются по свистку матросы на палубе перетягивать канат - одни с левой стороны, другие с правой. В мире есть кое-что и помимо ссорящихся. И этим "кое-что" можно дышать и жить. А они пусть грызутся, они этого хотели. Потому что их бой, а не твой и не мой. И когда они оба скатятся под гору, или примирятся, или попросту их свара сойдет на нет, тогда настанет минута затишья. Минута, не больше; потому что следом начнется очередная чья-нибудь свара.
- Коля не придет, - сообщил я Ане, повесив трубку. Она и так все слышала и все поняла.
- Но ты - придешь!
- Ну, разумеется, Аня, мы же договорились.
- Коля - это Коля, ему, может, и нежелательно ссориться со Старохатовым. Но ты прийти обязан - тебе Вера ближе, чем ему.
Их мнения совпадали.
* * *
К шести часам я явился в бывший Дом кино - полумрак, пустота и тот самый большой и прохладный холл. Внизу, в кафе, я наткнулся на Старохатова.
- А-а-а, Игорь… Здравствуй.
Павел Леонидович нес чашечку кофе к столику.
- Садись, - пригласил он. - Неплохо, что ты пришел. Ты можешь понадобиться.
Получалось, что я сейчас сяду с ним; сяду и буду пить кофе. И чашечки будут стоять рядом. В худосочном и вымирающем кафе было так же пусто, голо и тихо, как и во всем здании. Две-три заблаговременно очнувшиеся весенние мухи - вот и все. И нас двое.
- Чаю. Покрепче, - попросил я буфетчицу.
- Заварочки, что ли?
- Да. - Я взял напиток совершенно спокойно: это будет как хороший домашний чай, не гуще.
Тут я увидел, что моя еле заметная демонстрация с чаем ни к чему, - вторая чашка кофе, которую принес Старохатов, предназначалась вовсе не мне (я решил, что Павел Леонидович меня угощает, потому и кинулся за чаем, мол, кофе не пью и вообще сам по себе). У второй чашки уже был хозяин. Вторая чашка кофе была продумана и запланирована еще до того, как я сунул сюда нос.
- Виктор Емельянович, прошу вас, - сказал и одновременно позвал Старохатов.
Большеголовый представитель Госкомитета - он оказался именно большеголовым - подошел к нам, сел рядом.
- Спасибо… Здравствуйте.
- Наш бывший слушатель, - представил меня Старохатов.
Я помешивал сахар в стакане.
- Где будем заседать - у вас в кабинете, Павел Леонидович? - спросил представитель.
- Конечно. Там удобно и тихо.
- Вкусный кофе.
- Не очень. - Старохатов не собирался ему во всем поддакивать. Знал игру. И знал, как ходят фигуры.
Пришла и ушла Вера - взяла у буфетчицы пачку болгарских сигарет, - ее каблучки простукали у меня за спиной. Заглянул в дверь кряжистый и мужиковатый Перфильев. (Вероятно, считал, что он пришел в помощь Вере.) Заглянул, подумал, не выпить ли чего, и исчез.
* * *
Мы вошли в кабинет - сначала официальная тройка: Старохатов, Вера и представитель Госкомитета. Затем двое людей неофициальных: Перфильев и я.
Представитель и глазом не моргнул:
- Что это такое, товарищи?.. Попрошу посторонних выйти.
И добавил:
- Роль моя здесь сугубо ведомственная. И разбор ведомственный, прошу вас выйти.
Мы затоптались у дверей, но еще не ушли. Перфильев успел проговорить:
- Может, мы тоже хотели сказать несколько слов.
- Это не собрание.
- Но мы все-таки будем здесь. Мы будем ждать.
Представитель Госкомитета и тут не моргнул глазом:
- Дело ваше, ждите.
И дверь за нами закрылась.
Началось томление. Можно было вышагивать в прохладном холле туда-сюда, разглядывая в полутьме портреты кинодеятелей. А можно было вернуться к тем захлопнувшимся дверям и, сбычившись, подав вперед ухо, расслышать деловитый голос Павла Леонидовича или его смешок. Или сдавленный голос Веры, которая в чем-то винилась, а в чем-то оправдывалась. "Я работала. Я всегда с своей работой справлялась… Мастерская для меня была вторым домом", - доносился ее голос. Доносился или вдруг пропадал.
Можно было спуститься в буфетик и, гоняя там чаи, думать, что вот так и проходят в твоей жизни день за ночью, а портрет не движется. Думать и с холодком прикидывать, куда вынесет этот самотечный поток дней, если ты ничего в себе не переменишь или вдруг из себя самого не выпрыгнешь. А ведь уже не выпрыгнешь…
Сигарету я взял у Перфильева в привычной и застарелой надежде, что чужое вкуснее. А если не вкуснее, то все же новизна: взять чужую сигарету - это тоже из самого себя немножко выпрыгнуть. Можно утешаться.
- Так и будем слонов слонять! - сказал Перфильев. Он и с упрямством это сказал, и со злостью.
Я попросил сигарету.
- Держи.
- Спасибо.
- Чужое слаще! - сказал Перфильев и засмеялся.
Он не усомнился, что я "свой" и что я "за наших", хотя я и сидел за столиком со Старохатовым и даже что-то там прихлебывал сладкое, за которое, быть может, и платил-то не сам, а те, с кем сидел. Он не усомнился. Он даже хлопнул меня по плечу. Дескать, все так, парень, потому что чай чаем, а правда правдой. Хлопнул по плечу, затем тяжело развернулся и двинулся разлапистым шагом матерого постаревшего мужика.