- Мне кажется, и вы и она ссоритесь из-за пустяка. Примите москвича. Или зачисляйте медвежью шубу - какая разница?
- Это не пустяк - к этому пустяку сошлись пять лет жизни!
- Что вы собираетесь делать, Павел Леонидович?
- Как что? Выгоню! Как собаку!
- Вы это можете?
Он не сказал: "Еще бы!" - и он не сказал: "Я все могу", он даже не сказал тихо и сдержанно, как позволяет себе сказать сильный и влиятельный человек: "Да". Он даже не захотел удивиться моему вопросу и моей недалекости. Он попросту рассмеялся.
В этом разговоре было еще кое-что.
- Конечно, - сказал Старохатов, - чтобы ее выгнать, придется в известном смысле ломать комедь. Устроить, к примеру, разбирательство. Обсуждение, что ли.
- Зачем?
- Просто так. Для формальности.
- Понятно, - сказал я (когда нечего сказать, и "понятно" слово).
- Придется и сверху человека пригласить - представителя Госкомитета.
- Понятно, - сказал я (тот же смысл).
И вот тут он засмеялся несколько странным смешком.
- Конечно, если дойдет до мелочного разбирательства, могут и вас спросить, бывших слушателей. Спросят, к примеру, был ли я достойным руководителем, заботился ли о Мастерской. - И опять в голосе Павла Леонидовича проскользнул этот странный смешок. - В оценке, которую дадут ребята, я, собственно, не сомневаюсь.
Голос сделался тверд. Минутное колебание осталось позади.
- Я даже подсказывать ребятам не стану - нет нужды. Пусть скажут обо мне, что думают.
И еще тверже:
- Мне даже жаль, что ребят обо мне не спросят.
Я тоже понимал, что никакого такого опроса не будет (смешно же, ей-богу!), но интересно было другое: Старохатов волновался… Опроса не будет, но если он будет, недурно, чтобы ты, Игорь, пришел и сказал два-три слова, - вот как переводилось на язык минутное эмоциональное колебание Павла Леонидовича.
* * *
Короче: к бою готовились. Вера просила меня прийти и сказать что-то в ее защиту. Старохатова эта мысль тоже не обошла стороной. Но Старохатов был в себе уверен; он разговаривал со мной, не почву готовя и не вперед забегая, - он попросту прикидывал возможные варианты. Бояться (в обычном смысле слова) он не боялся.
Зато Вера тряслась мелкой тряской - боялась. Затем мелкая тряска стала перекидываться на мою Аню. Они переговаривались по телефону, обсуждали, делились планами, и иногда Аня клала трубку с заметно побелевшим лицом. Боялась за Веру.
- Ненавижу вашего Старохатова! - вырвалось у Ани вдруг.
- Почему?
Вера уже сумела ей внушить - Аня, как выяснилось, видела теперь в Старохатове сытого начальника, удачника и вообще человека с большими деньгами: таких людей быть не должно - пусть у всех будет поровну. Вдруг возникшая острая неприязнь к Старохатову была характерна. Мне это показалось забавным, и не только потому, что тот, кто жаждет изменить людей уравниловкой, как правило, кончает тем, что изменяется сам. Забавен был сам оттенок - пусть у всех будет поровну, раз уж мой муж беден.
- Забавно, - сказал я.
- Тебе все забавно.
- Пусть у всех будет поровну, а?
- Заткнись. Тоже мне отец!
Я заткнулся. Она теперь частенько пилила и пила мою кровь. Но в том, что она бранится, пилит и пьет кровь, не было почему-то теперь ни укоризны для меня, ни даже обиды: я с удивлением замечал, что смиряюсь не споря, смиряюсь почти охотно. Почему? А бог знает почему: кнут есть кнут, и не надо о нем думать хуже, чем он есть. Он был придуман когда-то. Выдуман, как порох. Для таких, как я, может быть.
- Ненавижу я вашего Старохатова, - повторяла Аня, и мелкая трясучка бежала по красивому ее лицу. Как мелкая рябь по водоему.
- За что?
- Не знаю за что.
Я сказал, что это как раз понятно и объяснимо и что ненавидеть чье-то начальство (и даже начальство вообще) - это совсем просто. Проще не бывает. Ума, во всяком случае, для этого много не нужно.
- Я и не хочу много ума: Старохатова вашего ненавижу, вот и все.
- Всякий другой тоже бы выбрал ненавидеть его, а не ее.
- Разве это не справедливо?
- Не знаю.
- Не знаешь?!
- У них слишком застарелая вражда, Аня, - в таких случаях уже никто из них не думает о справедливости…
- Ка-а-ак?! - И тут Аня на меня напустилась, терпеть мою нейтральность далее она не желала. - Вера Сергеевна порядочный человек. Она сама хотела уйти из Мастерской. Она хотела уйти без шума и ругни. А этот подлец хочет выгнать ее, да еще с плохой характеристикой! Где это видано? Вера Сергеевна сама хотела уйти - разве нет?
- Да ведь не ушла, - сказал я. - Да и хотела ли уйти?..
* * *
Разговор был продолжен.
- Игорь… Ты обещал Вере Сергеевне прийти в понедельник в Мастерскую.
- Я приду.
- Прийти - это мало.
Я почувствовал нажим и понял, куда она клонит:
- Аня, тут уже ничего не изменишь. Я приду, и ты придешь, и Машку привезем в колясочке, и все равно ничего не изменишь.
- То есть Веру выгонят?
- Да.
Аня вспылила:
- Все вы такие!.. Вялые. Бескостные. Дряблые. А нужно прийти - и стоять горой! Кулаком стучать! Требовать!
В душе Ани было сейчас некое мечтание - стоял большой стол с красным сукном, и сидел за этим столом старик, крупноголовый, умный и добрый, тот самый старик, который в критическую минуту так нужен. Справедливый. Простоватый. Внимательно выслушивающий сирых и бедных. И остановка за малым - нужно прийти к этому старику. Он есть. Он существует. Надо только к нему прийти и все рассказать, гневно грохнуть кулаком по столу (он поймет! Он все поймет) или даже бухнуться на колени (он увидит в этом не униженье души, а высоту души - нашу высокую душу!). И жалобу твою он конечно же поймет и зачтет. И гром грянет. И смолкнет нечисть. И восторжествует справедливость. И нам станет так хорошо, как бывает хорошо только нам…
- Аня, - подал я голос как можно тише и покойнее (когда человек верит, пусть верит), - Аня. Всего этого не будет - поверь мне.
- Почему?
- Если ты имеешь в виду представителя Госкомитета, то поверь - он не станет никого из нас слушать.
- Но почему?
- Ему это будет не нужно. Или будет неинтересно. Или ему просто будет некогда.
Если иметь в виду истину и ориентироваться на некий Суд, я мог бы представить этому Суду куда более весомые штуки по сравнению с гневными выкриками Ани или даже буханьем на колени возле стола с красным сукном. К примеру, аккуратные записи на листочках бумаги, в которых было документально зафиксировано, как Старохатов обирал ребят. С Павлом Леонидовичем было бы раз и навсегда покончено (в смысле его руководства в Мастерской). И подчас я думал об этом; иногда я даже появлялся перед неким Вечем или Судом и, откашлявшись, начинал:
- Товарищи!
Но - даже в мыслях - я тут же уходил оттуда, спускался с этого возвышения, сбегал вниз по ступенькам и терялся в шумной толпе. Потому что не хотел. Я не был лишен чувства справедливости, но мне никак не хотелось, чтобы поиски и труд свелись в итоге к тому, чтобы сковырнуть со служебного места некоего провинившегося человечка. Именно сковырнуть. Не очень-то хотелось, чтоб собранное по крупицам пошло на затычку очередной и довольно будничной ведомственной дырки: чувство было вполне человеческое, вполне наше, и все мы этим грешим понемногу, как только находим мало-мальски золотую жилку. Даже если позже она окажется не золотой.
К счастью, Аня не знала содержания моих поисков и моих записей.
* * *
- Старохатов - это Старохатов, я согласен, но там ведь будет представитель Госкомитета!
Вот оно как. Николай Николаевич, больной муж Веры, тоже надеялся на стол с красным сукном и на большеголового мудрого старика, который внемлет и правым и виноватым. (Он позвонил по телефону. Сначала он напомнил мне, как мы вместе корчевали пни. Замечательный был день!)
- Тут ведь нарушение порядка явное, - постарался объяснить я. - Мастерская теперь обязана оплатить магаданцу дорогу. И жилье. И вообще создалась суета…
- Магаданец тоже недобрал ровно один балл.
- А что это меняет?
- Но ведь Вера послала телеграмму нечаянно!
- Не знаю. Иногда я думаю, что она сделала это не нечаянно!
- Да? (Он спрашивал меня о своей жене - в глубине души он, видно, тоже сомневался.)
- Не знаю, Николай Николаевич, я тоже ничего не знаю.
- Значит, она сделала это умышленно?
Я не ответил.
А он больше не спрашивал.
- Нам, Николай Николаевич, - терпеливо и буднично повторил я, - будет невозможно противостоять Старохатову.
- Но вы все-таки туда придете?
- Обязательно. Приду и скажу в защиту - если, конечно, спросят.
- Нас могут и не спросить?
- Они все могут.
Мы помолчали.