Один факт не втискивался. Старохатов безвозмездно помог написать сценарий Олонецкому (Лысому Сценаристу) в 1966 году, то есть после приобретения и дачи, и машины, после того, как обирал ребят, - такой вот прокол в схеме. Когда фактов сотня, один не портит картины. Но когда совместных сценариев всего десять и даже один идет против девяти, возникают сомнения и возникает сложность. Тут уже возможно всякое. Например, возможно, что перемена в Старохатове была процессом - и притом с колебаниями. И Старохатов по-прежнему был не вполне ясен, как бывает не вполне ясной пустая сценическая площадка - перед последним актом пьесы.
* * *
Пьесу, впрочем, уже можно было себе представить. Зрелище есть зрелище, некая первородность и таинство - тем и манит. И вот полутемный зал, и занавес, и декорации, а высветленные прожекторами (в лучах меняющегося цвета) лица и фигуры уже бродят по полутемной сцене из угла в угол и шепчут некие невысказанные тихие слова.
Завязка, к примеру, такая. На сцене человек - и молодой, и милый, и желающий добыть людям что-то там светлое и необыкновенное; короче - он самый. Герой. Так сказать, точка отсчета для остальных действующих лиц. Живет он в большой запущенной квартире. Одинокий. Мечтательный. А в этом же доме, рядом с его квартирой, располагается волею случая большой и шумный мебельный магазин.
Вот он сидит на стремянке (под самым потолком) и выхвачен из полутьмы самым розовым лучом; он достал рукой книгу с высокой полки - сидит и углубился. Книгочей. Поглощает мудрость веков. Он сидит и шелестит страницами - и это сразу же видно, едва только занавес расползется.
Входит гражданин. Обыкновенный. Немножко провинциальный. И говорит примерно так, как говорит Мармеладов в незабвенном романе:
- А осмелюсь ли я, уважаемый товарищ, обратиться к вам по делу с разговором приличным?
- Конечно, - отвечает ему наш парень со стремянки, шелестнув очередной страницей. - Валяйте.
Гражданин откашлялся.
- Купил я два шкафа; из Киндяковки я; приезжий. (Он еще раз откашлялся.) Себе купил и братану. Надо ему телеграмму отбить. Надо к тому же перевозку организовать. Надо машину найти…
- Ну и что?
- Шкафы-то деть мне сейчас некуда. Пусть они у вас временно постоят?
- Пусть…
- У вас квартирка-то рядом с мебельным магазином - это мне удобно.
- И мне терпимо. Но вы, друг мой, достанете мне за это старинную книгу.
- Какую?
- А какую хотите. Можно - летопись. Можно - церковную. Можно, наконец, любую старую книгу - лишь бы не нашего века.
- Ага…
- Пришлете мне в знак благодарности какую-нибудь книжонку из вашей деревни…
На этом поладили. Отговорив свою сценку, провинциальный гражданин (маленькая роль) уходит за кулисы - и где-то там разгримировывается. Для него конец. А на сцену уже втаскивают холодильник другие люди. Можно даже, чтобы втащили роскошный финский гарнитур. Чтобы и шумно, и зрелищно, и натурально.
Те люди, что втаскивают этого красавца, сработанного под орех и уютного, как сам уют, - одновременно - передают нашему герою две-три старые книжонки. Плата за постой.
- Порядок, - говорит им наш герой со стремянки, принимая книги. - Можете оставить, ребята, свое барахло. Волоките в тот угол.
Выясняется, что Жаждущий Познания парень практикует этот, так сказать, постой достаточно давно. За книги он согласен некоторое время держать у себя чужую мебель. И в известном смысле сторожить ее. Благо жилье позволяет.
Все вокруг это знают. И если у приезжего человека подходит очередь на модный сервант, ему шепчут:
- У тебя есть старая книжка?
- Привез.
- Тебя предупредили заранее?
- Ну да. Сосед посоветовал.
- Тогда в порядке. Поставишь на время сервант у этого парня (квартира четыре), а потом спокойно отправишь домой. Без суеты. Без гонки. А когда отправляешь без гонки, и уголка не отобьешь. И не поцарапаешь.
- И не надо ему платить деньгами?
- Нет, он очень милый!
Само собой разумеется, что милый парень беден, как мышонок. Ну, хлеб-то есть. И кофе, конечно. И масло тоже можно ему разрешить. Но в остальном - ни-ни, деньги и блага его не волнуют: герой - значит герой.
Возникают встречные потоки. С одной стороны, квартира заполняется старыми мудрыми книгами. С другой - она заполняется мебельными гарнитурами и телевизорами. Мебель время от времени собственником вывозится, но ввозится куда больше, вещи валят валом, образуется затор; и вот квартира уже буквально набита человечьим добром. Книги… или торшеры? - такое вот нацеливающее название, дабы определить суть происходящего с зазывной, балаганной хлесткостью. Могла быть пьеса. Реальный смысл ее достаточно ясен, так что сценическая площадка эта - душа человеческая, душа Старохатова, и вот что в ней, то есть в душе этой, сейчас происходит.
* * *
Пьесы, пусть даже не написанной, не может быть без молодой и привлекательной женщины. И потому женщина есть. Милая и скромная. Она любит нашего героя и иногда приходит к нему. Общается. Вымоет чашку из-под кофе. Пожарит картошку.
Или вытирает пыль. А он со стремянки (весь такой современный, жесткий и хриплый, плюс Жаждущий Познания) кричит:
- Миленькая, какого черта ты телевизоры протираешь?
- Ну а как же… ведь пыль.
- Плевать!
- Пыль, - робко произносит она. - И здесь тоже пыль…
- Пусть хоть сгниют. Плевать мне на их холодильники!
Но она конечно же вытирает. Тихо-тихо. Женщина… А он шелестит страницами. Углубился.
Она вытерла пыль. И вот, пока он там, на стремянке, шелестя страницами, выписывает мудрость прошлых веков, она в детской своей непосредственности включает кряду восемь телевизоров. Цветных. И черно-белых. И радуется. Как ребенок. Зритель же по ходу пьесы получает дополнительное зрелище: на экранах начинающие балерины пляшут танец, работая тонкими руками под лебединые крылья. В цвете. И в черно-белом варианте. Помножить на восемь - получится рота великолепных девиц. И ведь не нужно выводить их на сцену (да им бы и не сплясать среди мебели).
Зрителя ради можно ввести в действие и сержанта милиции. Чтобы он, значит, думал, что наш герой - замаскировавшийся крупный спекулянт: мебели-то, мамочка-мать!.. И чтобы он всюду совал свой милицейский нос. И чтобы однажды организовал слежку, спрятавшись на ночь в чей-то скрученный и очень дорогой ковер. И чтобы дым шел из ковра, когда он, нервничая, курит. Но чтобы в финале он понял, что к чему, и даже бы по-дружился с нашим героем.
Развязка дело жанровое и отчасти вкусовое. Для драмы финал, разумеется, должен быть достойным и страшноватым. Мебель и вещи, полностью завладевая домом, вытесняют книги.
- Эта книга, пожалуй, не нужна, - размышляет наш герой, сидя на стремянке. - Я уже ее прочел.
Он бросает книгу вниз. На пол.
- А эта? - спрашивает робко она.
- И эту прочел. К тому же она безнадежно устарела. Вынеси их, миленькая.
- Куда?
- Куда хочешь, родная… Надо же нам как-то избавляться от этой тесноты.
И день за днем книги постепенно исчезают - герой наш уступает напору вещей. Шаг за шагом. Как в жизни. А вещи все прибывают, их непрерывно вносят и вносят на сцену - они вытесняют и старенький столик, и чашечку кофе, и стремянку, и друзей, и любимую, и сержанта милиции тоже. Все исчезает, сметенное могучим напором. И вот наш герой один. В полном одиночестве.
Но и одному уже тесно - и вот он шагу не может ступить, стиснутый двумя шкафами и холодильником. Вся сцена загромождена вещами. Забита до отказа. Сверху на нашего героя навалились ковры, на ковры поставлена кушетка, а на кушетке дюжина стульев в связках. И пусть он уже хрипит (не кричит, а именно хрипит - удушение): "Спасите-е-е…", а те, кто для этого с обеих сторон поставлен, пусть неторопливо задергивают занавес.
* * *
Можно, разумеется, закончить оптимистичнее: вещи загромождают сцену - уже нечем дышать, - и тогда он и она бегут в дальний угол квартиры, уносят туда несколько оставшихся старых книг. И начинают, так сказать, войну за душу человеческую, этими старыми книгами завещанную. Так называемый финал с надеждой.
Для супермодернистов театра есть в запасе еще финал. Потрясающий. Этакая Вавилонская башня двадцатого века. В конце пьесы скопившиеся холодильники и нагроможденные друг на друга "Москвичи", телевизоры, хельги, торшеры и кресла - все это рушится. Под страшный грохот вещи вполне натурально давят и его, и ее, и прозревшего милиционера, и стремянку (пьеса играется ровно один раз, потом актеров придется менять), вещи давят стремянку, а также чашечку кофе, а также некоторое число зрителей в первых рядах партера. Остальные пусть разбегаются, занавес задергивать не обязательно…
Однако чем более прояснялась суть и чем зримее вырисовывался для меня в скрытой динамике внутренний мир Павла Леонидовича, тем менее мне хотелось писать портрет. Это было неожиданно. Это было непонятно.