* * *
Аня чуть не хлопала в ладоши.
- Я всем нашим дам читать! Я буду хвастаться!
Я улыбался, но вовсе не потому, что она покажет мою "веселую" повесть тете Паше или дяде Вениамину. Я лукавил, понимая, что едва ли когда-нибудь сяду за такую повесть, - сказал жене приятное, вот и все. Тактика. Я улыбался отзвуку старой-престарой своей мысли - в юности я шарахался в сторону при одном только запахе районного загса и считал, что художник в наш век не может быть одновременно и художником и семьянином: женщина, мол, для того и придумана, чтобы убить в мужчине его индивидуальность. Она для того и создана, чтобы свести художника на нет. Он попадает в женщину, как попадают в зев мясорубки, и уже после двух-трех десятков хороших оборотов рукояткой оттуда выходят итоговые продукты, как то: зарплата, квартира, дети, веселые повести для чтения в электричке - творца же как такового уже нет… Такая вот была теория. Такая вот имелась мысль. И теперь я улыбался тому, что и моя Аня тем или иным путем пришла к этой самой мысли. Долго зрела. Давно пора, моя радость. Давно пора, - улыбался я про себя. Что там ни говори, а приятно понимать жену. Приятно угадывать женщину. Не новая игра. Старая песня.
А потом слезы.
- Ты живешь своим тщеславием, - сказала Аня. Она еще не плакала, и, помню, я подумал, что в ход сейчас пойдут где-то вычитанные фразы о гнусных себялюбцах и их верных женах. Она повторила еще раз, уже помягче: -…поняла, что ты живешь только своим тщеславием.
- Чьим же жить? - улыбнулся я.
Но смысл был ясен - не мной живешь, не семьей, не нашим ребенком, не людьми, которые окружают… Я ждал, что же еще говорилось там об эгоистах и себялюбцах и что же она сейчас скажет.
Аня молчала. Как рыбка в аквариуме, которая бессильно и беззвучно открывает рот. Я смотрел на ее красивое встревоженное лицо и уже хотел ей помочь, благо такая фраза, как: "Я живу не тщеславием. Я живу своим самовыражением", - была у меня наготове уже много лет. Но тут вот она заплакала.
- Ну-ну, - сказал я, растерявшись, - что случилось?
Глава 2
Новая идея укладывалась в два слова: человек переменился.
Первый год его жизни в Москве. Вечер. Старохатов (бос и нищ) одиноко укладывается спать в углу на кухне - у приятеля, который временно его приютил. Временно - значит пока не раскричится жена приятеля. А она не сразу раскричится: на первых порах ей чрезвычайно интересен тот факт, что бездомный и запущенный этот человек, приехавший с бельишком в чемоданчике из Минска, еще вчера был мужем актрисы Олевтиновой - и, оказывается, они разошлись. С кем она теперь? В каком фильме снимается? У кого заказывает свои английские костюмчики с плечиками, которые вот-вот войдут в моду и будут повсеместно признаны, как признается гений, до времени сидевший в норе.
Старохатов конечно же отвечает на ее вопросы - не ответить нельзя: подробности и быт его бывшей жены единственный его капитал (все прочее осталось в Минске, даже гипсовые статуэтки).
- Да, моя бывшая жена тщательно следит за фигурой.
Или:
- Да. Гимнастика. Каждое утро… Сорок минут гимнастики и прохладный душ.
Или:
- Секрет?.. Да, пожалуй, у нее есть свой секрет: чтобы лицо осталось молодым, нужно вволю спать. Высыпаться утром.
- Так она говорила?
- Так она делала.
- Спасибо, Павел Леонидович.
- Не за что.
- Знаете ли, это интересует не только меня. У нас, знаете ли, все женщины расспрашивают теперь меня о ней.
Он это знает.
И вот Старохатов на кухне, а они там, у себя в спальне, уже засыпают. Звуки сходят на нет. Сначала заснул сам. Хозяйка все еще ворочается (тайное, женское, сладостное на ночь глядя перевоплощение в Олевтинову, в ее голос, в ее туалеты, в ее манеру чуть щурить глаза), но вот и она спит. Тихо. У Старохатова - на кухне - горит настольная лампа. Он читает. Он пишет. Он оставил Олевтиновой все, а себе только одно-единственное - червячка, который сосет изнутри. То, что называют жаждой выложиться на бумаге. То, что не отнять у мужчины ни при каком семейном разделе. Он пишет сценарий, подбирая отточенные слова для реплик. Вовсе не обязательно, что именно в эту ночь он напишет что-то исключительное, - завтра тоже ночь.
А через пятнадцать лет он будет мэтр. Он будет Старохатов. Он будет один из. И будет бескорыстно помогать начинающим молодым сценаристам. А иногда их обирать - по проясняющейся уже причине. Я все больше склонялся к тому, что начиная с некоторого момента Старохатов стал обиралой. То есть он был честен в молодости, был честен на войне, был честен, когда стал зрелым художником, и все это не противоречит тому, что с какого-то более позднего момента он стал обиралой. Да, он переменился.
Портрет грозил получиться жестким: на изгибе характера нужно было быть особенно внимательным. Сравнения ради я поискал вокруг и вспомнил своего приятеля Алексея Серегина: он тоже переменился, хотя по-иному. Я вспомнил также семью Брагиных. Капля дяди Вениамина (любил покупать барахло) тоже была в стакане. Их было много - капельный дождь, - и уже не помню, чьи это капли и чья из них крупнее. Стакан наполнился, и в ту самую секунду, когда он наполнился и уже глядится как единое целое, ты вдруг замолкаешь и очень неохотно признаешь, что эта капля внесена тем, а эта другим, а эта третьим, - теперь они все твои, потому что ты их собрал.
…Старохатов уже перестал по ночам нюхать чужие углы и отмечать с философским равнодушием, что все углы и все квартиры имеют, в сущности, один и тот же запах - человеческий. У него своя квартира, и в квартире этой никакого запаха нет. Потому что она его собственная. Своя. И жена есть. И сын - новоявленный Толя. И за плечами уже несколько нашумевших фильмов, в которых и сейчас еще, хотя фильмы стареют, различимы искорки божьи. И там же, то есть за плечами, уже груз, мешок, или, проще сказать, гиря, с которой иногда легче идти по дороге, а иногда сложнее. Гиря, которая называется славой. Или популярностью. Или весом. И вот люди поглядывают со всех сторон на твой груз за спиной, на твой мешок, твою гирю и, прикидывая уважительно на глазок ее вес, говорят:
- Вы у нас такой-то и такой-то. Вы уважаемый и известный… Не хотите ли стать руководителем - у нас как раз организуется Сценарная Мастерская.
Впрочем, нет. Он сам пошел в такой-то комитет и в такую-то организацию - пошел, разумеется, со своим мешком, - и когда там уважительно оценили вес и вместимость его мешка, а минута была подходящая и головы их уже дозрели, Старохатов сказал:
- Надо бы организовать Сценарную Мастерскую…
- Вы будете сами набирать ребят, Павел Леонидович?
- Конечно. Но можно устроить, например, конкурс работ.
- Экзамены?
- Хотя бы.
Старохатов затеял благое дело - и знал это. Он ходил, организовывал, добивался штатов и помещения в старом Доме кино, а вечером сидел у себя в квартире, пил кофе и прикидывал сделанное и будущий размах своей Мастерской. Она его переживет. Она останется и тогда, когда он даст дуба. Его детище… Он сидел в халате и помешивал ложечкой кофе с настоящим, многопроцентным молоком (привозила молочница из подмосковной деревни) и думал думу. И говорил жене, воистину жене и подруге уже до самого погоста; и плевать, что она была некрасива и после Олевтиновой была вроде не женщина:
- Это мое детище.
Про Мастерскую. А верная жена (это тебе не Олевтинова) волновалась за него.
- Нервотрепка, Павел, - сказала и притронулась к его плечу. - Это будет трепать тебе нервы.
- Разумеется!
Приходил из школы ученик первого класса Толя - их сын. Клал портфель. И, как всякий умненький и ухоженный мальчик, некоторое время сидел в своей комнате тихо, как мышь. Оттаивал после школы.
Старохатов кивал головой в сторону его комнаты. И говорил:
- Толька в будущем тоже доставит нам хлопот. Тоже нервотрепка, - но ведь мы не жалеем, что Толька у нас есть.
- Конечно, Павел…
- Для этого мы и живем, не так ли?
То есть и сын Толя, и нашумевшие фильмы, и (теперь уже созданная) Мастерская - все это жизнь, все это явления одного порядка. И если б не грубоватый оттенок, можно сказать - одного помета. Его помета. Такие люди, как Старохатов, оставляют после себя не только Толю.
- Это мое детище.
Про Мастерскую. Спокойно и с достоинством. Помешивая ложечкой в чашке с кофе.
Сидел и разговаривал с женой - и думал, что впереди дорога. И ведь талантлив. И годы не берут. И энергии дай бог всякому… А всего лишь через пять или шесть лет он будет обирать своих же выпускников.
Слово переменился не было простым или однозначным и отнюдь не означало черты, за которой человек становился другим.
1960 - Старохатов приобретает машину.
1964 - Старохатовы переезжают в новую (уже вторую), кооперативную квартиру.
1965 - Старохатов приобретает дачу.
Про вещи и тряпки в перечне можно было не упоминать: смысл ясен. Именно на эти самые годы падали совместные фильмы Старохатова, когда соавторство он навязывал. Такая получилась картинка.
Идея перемены, в отличие от "порочной наследственности", была много яснее. Никакой мистики: Старохатов переменился под напором вещей и, если шире, - духа нашего мебельного времени. Вот и разгадка, - и ведь рядом была, рукой подать. Однако ясность была - простоты не было.