* * *
Двадцать пять заснеженных крыш по эту сторону дороги. И двадцать пять по другую - и вьюга, которая воет, метет и уже, кажется, сама сдурела, дуя в свой свисток. Пространство… Я вспоминал собирателя книг, бородатого заику, - он шастал от деревни к деревне с громадным рюкзаком, в плаще-болонье и резиновых сапогах. И в кепочке. В зимнее время он, разумеется, сюда не наезжал - только летом или осенью. Был здесь когда-то монастырек, были старые книги; монастырек давно рассыпался, а книги рассеялись по деревням - выпали в осадок после сложной химической реакции. Там и сям валялись на чердаках. А бородач в плаще-болонье их выискивал. Выискивал и уговаривал отдать или продать.
- Тут нужно т-т-терпение, - говорил он.
- Конечно, - смеялся я. - Как во всяком деле.
- Н-н-нет. Не к-к-как во всяком.
В деревне его, понятно, считали бездельником. Плюс к этому он был скуповат и неохотно платил за постой. А после того, как он пытался "б-б-беседовать" с семнадцатилетней Зинкой Трубачевой в шалаше за рекой, его отвели в милицию на пробу. Но документы были в порядке. Он действительно имел полное право шастать по деревням, не работать, а только искать книги.
Однажды мы разговорились - он начал с оправдания. Заговорил сразу же о Зинке, очень хотел вернуть себе доброе имя. "Х-х-ханжи какие, - говорил он. - П-п-парня у нее н-н-нет. Мужа н-н-нет. Ей же общаться х-х-хочется". Он был по сути своей трогателен. И добр. И конечно же из чудаков. Потому что так уж устроено, что, если человек хоть на грамм тебе непонятен, ты уже твердо знаешь, что он из чудаков.
- Бывал здесь зимой? - спросил я.
- Нет… Что ты!
- Холодно?
- 3-зимой здесь уж-ж-жасно.
Но если бы не "уж-ж-жасные" метели, он бы, конечно, приезжал сюда и зимой. Потому что здесь можно понять и осмыслить многое. Так он сказал. И тут же впал в декламацию: "Россия - это п-п-пространство. Это в-в-вьюги поперек поля. Нельзя п-понять Россию без п-п-пространства", - он очень уж декламировал и завывал, а я этого не любил, потому что всего несколько лет назад сам декламировал и завывал точь-в-точь как он. И я уже хотел спросить его, можно ли понять Россию без шалаша и Зинки Трубачевой. Но не спросил. Он так жадно затягивался дешевой сигаретой, кривил от дыма рот, смаргивал слезы. "П-п-пространство, - шептал он, - к-какое бесконечное п-п-пространство".
* * *
Когда вьюга сходила на нет, вместе с ней сходило на нет пространство. Оно все еще было великим и заснеженным. Но уже не было ужасающим. Я сидел в тулупе, выставив нос, щурился от ослепительного наста и видел, что снег снегом, но вот ползут две машины, а там люди, а там переезд через реку, электричка и Москва. В сущности, близко. Отец и мать для того и переехали сюда с Урала лет пять (уже пять!) назад, чтобы к надвигающемуся концу быть поближе к родному сыночку. Потому что родной сыночек хотел жить только там, где жил. В Москве.
- Ехали-ехали, - вздыхала склонная к пессимизму мать, - почти к самой Москве приехали. А зимой все равно не чувствуется, что ты от нас близко.
Зато отец говорил:
- Рядом живем!.. Даже зимой чувствуется, что ты от нас неподалеку.
Отец был оптимист. Всегда и во всем. Без оговорок.
* * *
К вечеру, видя подымающийся табачный дым и сообразив, что я не сплю (задернутый занавеской, я лежал тихо, как мышь), отец подходил к лежанке:
- Может, мы, Игорь… это самое… то есть выпьем?
И отец задирал кверху лицо, чтоб меня разглядеть. И виновато улыбался, как бы извиняясь за пустоту жизни. Чем же еще, дескать, в деревне развеешься? А ведь, говорят, помогает. Посидеть, похрумтеть огурчиком. А там, глядишь, и поговорить.
- Игорь, может, спустишься?..
Но даже если я выпивал, меня опять тянуло на лежанку: залезть и не двигаться. Что я и делал. Когда я там лежал, мне казалось, что меня вообще нет и что, если б не шаркающие вдруг шаги матушки - шур-шур-шур, - я бы совсем растворился. Пустота в пустоте.
Они, к счастью, мало обо мне думали. Ты рядом с ними, но ты сам по себе, а они сами по себе. Потому что ты давным-давно для них уже не взрослеешь (хотя годы идут), а, наоборот, все больше превращаешься в того самого Игорька, которого нет и в помине. Происходит обратное движение. И опять, как и давным-давно, их начинает интересовать лишь одно: не болит ли у тебя животик, не дать ли водицы, тепло ли обут и не надует ли в бок.
А того тебя, который лежит на лежанке, они не трогают и ни о чем не спрашивают. Того дяденьку они мало знают. И едва ли хотят знать.
Но однажды отец заговорил.
Он долго-долго мялся у окна, топтался - там, где герани, - потом повернулся ко мне. Тут ему под ногу попался сонный кот, кот рявкнул и хотел отскочить к печке - отец в сердцах пнул, после чего кот не только выполнил свою программу, но и дважды перевернулся в воздухе.
- Пшел! - ругнулся отец.
А потом ко мне:
- Ну и что?.. Значит, она еще не ходит?
Это про Машу.
- И сдвигов нет?.. А такого чувства, что вот-вот и завтра пойдет, тоже нет?
- Нет.
Он вздохнул. Он считал, что именно это меня и гложет и что я попросту удрал от своего горя. Потому что сколько ни твердят, что от себя не убежишь, а все-таки люди убегают, и еще как убегают, а значит, убежать можно.
- Эх-хе-хех… - выдал он еще один полновесный вздох.
И сказал:
- Я ж те говорил - пусть у нас растет. Пока я и мать ходим.
И осекся, будто нечаянно сказал что-то очень значительное. Возможно, оно и было таким. Очень значительным. Потому что мне стало неловко, что удрал я вовсе не от дочки, не от жены, не от горя или беды, а от чего-то такого, чему и не сразу дашь понятное имя. Мне было неловко, но не больше. Я только отметил, что вот ведь мне неловко. И продолжал лежать на высокой лежанке, неотрывно глядя на подымающуюся струйку дыма от моей сигареты. Потолок был рядом (руку протянуть), и струйка дыма натыкалась на него и стелилась, растекаясь по потолку обеими нитками - зеленой и голубой.
* * *
Утром случай вновь напомнил о собирателе книг, зачарованном п-п-пространством. Был завтрак. Была картошка с постным маслом и луком. Я еще не уполз к себе наверх, то есть на лежанку, - сидел и ел.
- Здоровы будем. - И вошел мужичок. Слегка в снегу. И с выражением на лице, с каким приходят к большому начальству. От меня, "ученого человека", он чего-то хотел, а матушка шепталась с ним в сенях, не пускала и пыталась выпроводить. Но не удалось.
Мужичок стоял и смотрел, как я ем.
- Садись за стол, - сказала матушка. - Раз уж ввалился, садись.
- Не, - сказал он.
И опять смотрел. Улыбался. Потом вытащил из-за пазухи толстенную книгу и шумно бухнул ее мне на стол.
- Был у нас осенью собиратель. Бородатый. - И он засмеялся. - Очень, стало быть, хотел вот эту книгу.
- Ну и что? - спросил я.
- Я ему не уступил.
- А теперь?
- А теперь денежки нужны стали, вот повезу книгу в город.
- В букинистический?
- Не. К нему домой повезу. - Мужичок вновь засмеялся. - Он мне адресок оставил.
- Ну и езжайте.
- И поеду.
Я не понимал, чего он от меня хочет: я ел и ждал, что он скажет. А он ждал, что скажу я.
- Дальний конец, - снова приступил он к разговору.
- Да…
- Дорога… В поезде и билет брать надо.
- Конечно.
- А за билет денежки.
Тем временем я листал книгу, разглядывая на ломких страницах вязь старославянского шрифта. И положили они ему другую доску на грудь, и грудь хрустнула (должно быть, о муромских ковбоях)… Очевидец, но… не ангел я, а человек грешный. И зело исполнен неведения…
- Денежки, - вздохнул мужичок. - За все плати денежки.
И до меня вдруг дошло - он не знает точной цены книги.
- Боитесь продешевить?
- Ну да, - просто и прямо сказал он.
Я листал книгу. И зело исполнен неведения.
- Сколько он за нее вам предлагал?
- За сколько то есть брал?
- Да.
- За сто, говорит, возьму.
Я пожал плечами:
- По-моему, цена неплохая.
Но мужичок смотрел на меня уже совсем не с тем доверчивым выражением, с каким вошел. Он уже притерся ко мне и не робел. Привык. И потому вполне мог приоткрыть свою главную мысль - мысль состояла в том, что, если ему, человеку, нечто стоящее принадлежит, надо и взять за это нечто как следует. Не то время, чтоб бросаться лишним. И это совсем неважно, что книгу он нашел на чердаке, среди прочего хлама своего прадеда-дьячка, и поначалу даже собирался бросить на растопку. Это неважно. Надо взять полную цену. Вещь есть вещь.
- Так что же вас смущает?.. По-моему, цена неплохая.
Он усмехнулся:
- Само собой!
- Так в чем же дело?
- А если она сто двадцать стоит?
И он посмотрел на меня твердо и ясно. Как совесть. Если бы, конечно, совесть умела смотреть.
- Бывает, и сто дадут. Бывает, и сто двадцать, - начал я мямлить. - Все бывает… Я ведь не специалист.
- Точной цены не знаете?
- Не знаю.
- Извините нас.
Он взял книгу, запрятал ее тщательно под полушубок и повернулся к двери. "На незнающего напал. Только время потратил впустую", - думал он сейчас, с этим и вышел.