Помолчали.
- Как приятно, - сказал Володя, - говорить о человеке за глаза хорошее. Ей-богу, это очищает и нас самих…
- И ведь какие деньги! - опять начал я. - Какая сумма!
Вика поморщилась. Володя (очень деликатно) сделал вид, что ничего не слышал, и продолжал:
- Педагогика давно настаивает на том, что о благородных поступках нужно вспоминать за столом как можно чаще…
- Да, - сказал я с жаром, - ведь это пять тысяч! Если счесть, что сценарий стоит десять тысяч, то Старохатов в каждом случае терял ровно половину. Верно?..
- Верно… Но он тогда об этом не думал, - мягко засмеялся Володя.
- В том-то и дело! - подхватил я. - Истинное благородство!.. Это ж какие деньги по нашим временам - пять тысяч…
Вика опять поморщилась.
Они переглянулись. Володя кротко смотрел на жену: потерпи, родная, ну, пожалуйста, ну что же делать, если он оказался таким мурлом, не гнать же его из-за стола!
- …благородство, - продолжал я, - это же не двадцать рублей и не тридцать? Верно?
Они слушали и кротко улыбались. Обещаю, родная, говорил взгляд мужа, больше ты его у нас в доме не увидишь. Никогда.
- Пять тысяч - это гарнитур "Эвридика", - объяснял я с увлечением. - Плюс финский кабинет. И еще цветной телевизор. И ковер. Даже два ковра, - я показал рукой, - сюда и в детскую…
- Вы, видимо, очень любите обставлять квартиру?
- Что вы, что вы!.. Я просто перевожу полсценария на вещи.
- Зачем?
- Так виднее. Так заметнее… Это же целая гора вещей!
- Вы очень интересно и очень наглядно оцениваете человеческое благородство, - заметил Володя мягко, но уже с ядом.
Именно в этот момент я и почувствовал, что нахожусь на грани истерики. И почему, собственно, на грани, - возможно, это она и была. Истерика. В такой вот своей неброской разновидности. Нервная разрядка как следствие явной и крупной неудачи.
Именно в тот момент я и спохватился.
- До свидания, - сказал я. И встал из-за стола. - Мне пора.
- Я поставила кофе… Посидите еще.
- Спасибо. - И я пообещал милым супругам: - Если буду в Минске, непременно опять загляну к вам.
Они промолчали.
* * *
Я оказался один в купе, и это было скорее плохо, чем хорошо. Одиноко было - и повезло лишь в том, что, пока я ехал, за окном беспрестанно шел снег. Была ночь. И поезд летел, как только может лететь скорый поезд в ночь и в снег.
* * *
Остаться без дела и тем более остаться без дела вдруг - это гнетет. Я был точь-в-точь как скромняга водопроводчик, которого вытолкали в отпуск среди зимы. Ни домино, ни рыбалки и только томящий засос неубитого времени. С утра его дергала теща, потом дергала жена - все время на виду! - потом соседи, потом учителка школьная остановила и промывала мозги насчет туго учащихся детишек. И вот он стоит почти в одиночестве возле зимнего пивного ларька и - кружку, еще полкружечки, еще кружку - и все это не спеша, медленно-медленно, потому что, как ни спеши он, допустим, ради тещи, ради жены и школьной учительницы, все равно времени невпроворот.
И если я видел такого вот водопроводчика, отправленного зимой в отпуск, чтоб хорошенько отдохнул, я с угаданным удовольствием пил с ним пиво - стоял бок о бок и рассуждал про вчерашний хоккей.
- Да брось, - говорил я, - Фирс уже не тот.
- Как не тот? А щелчок?
- Да разве это щелчок? Был твой щелчок, да весь вышел…
- Как это вышел?!
- Кончился.
- Да ты что! - возмущался он; мы ссорились, а потом расставались друзьями.
Потом я приходил домой. Аня запрограммированно и в меру сурово спрашивала, где я шлялся, а я (точь-в-точь как мой друг водопроводчик) не знал, где я шлялся.
- Но ведь где-то ты был?
- Нигде не был.
- Но ведь вечер уже…
Я пожимал плечами и искренне старался припомнить, где же я был.
- Но, Игорь, времени-то сколько прошло!
Аня не сердилась - теперь я даже кожей был дома, весь с семьей, весь домашний. А если два-три часа пошлялся, мужику это не в укор. Развеялся - и лады.
Садился за стол и ел - не столько от голода, сколько от безделья. Что-то читал, тоже от безделья. Даже пытался Аню любить от безделья, но она (молодая!) была на этот счет чрезвычайно чутка. Получив отказ, я обижался, но тоже скорее от безделья. Утыкал глаза в книжку и молча дулся. А иногда - вслух. Напоминал ей, что вот раньше она была не такая прохладная. И ведь почти всерьез дулся.
Глава 8
Появился Виталик.
- Здравствуйте, Игорь Петрович… Вот и я… Вернулся… - Он похудел, щеки его ввалились, и весь он как-то обветшал.
- Пообтерся, - констатировал я, оглядывая его с ног до головы. - Ну? Как жизнь вольного репортера?
Жизнь вольного репортера оказалась непосильной. Эдик Шишкин загонял бедного Виталика. Они носились по Ставропольскому краю, не зная покоя ни днем ни ночью, - что ни ночлег, то новое жесткое место. То там, то здесь. Вскоре оба стали такими потертыми и зачуханными, что колхозники старались их в избу не пускать. Правда, колхозникам это редко удавалось, потому что не впустить Эдика Шишкина в избу было делом трудным. Выставить его из избы было еще труднее. Виталик сказал, что однажды Эдика попросту выбросили. Раскачали и выбросили. За руки и за ноги.
- За дело? - поинтересовался я.
- Ну конечно, - интеллигентно вздохнул Виталик. - Будто вы, Игорь Петрович, не знаете Эдика - он веселый, он остроумный, но ведь он из нахалов нахал.
Виталик рассказывал:
- …Каждый день краснел за него. Каждый день клялся все бросить. Но мне так хотелось, чтобы они стали меня печатать…
Он осекся. А когда я спросил, будут ли они его печатать, он покачал головой.
- Почему?
- Я не выдержал. Я ведь уехал.
Оказывается, кроме Ставропольского края, парням было предложено облетать еще и Краснодарский. Что и остался делать Эдик Шишкин.
- Да он Геракл! - вырвалось у меня.
- Эх, Игорь Петрович, - вздохнул Виталик, - Геракл просто щенок рядом с Эдиком.
- А он там не загнется, в Краснодарском крае?
- Что вы!
- Но теперь и там уже снег выпал.
- Пустяки! Эдик Шишкин не загнется. Эдик Шишкин вообще не умрет. Эдик Шишкин бессмертен.
И Виталик с горечью стал рассказывать, как они с Эдиком ночевали под трактором, а бывало - в стогу сена ("Снег отгребем, Игорь Петрович, и лезем"), в пустом кинотеатре, в хлеву, в собачьей будке.
- Да, Игорь Петрович, да. Выгонит пинками Тузика и сам лезет на его место.
- Эдик?
- Ну да!
- А ты?
- А что я?.. Я, конечно, за ним лезу. На четвереньках. А уж за мной Тузик.
Он здорово слинял. Он сидел и подтверждал собой какую-то стародавнюю истину или сказку - о том, что ты уходишь и возвращаешься и что жизнь этими уходами и возвращениями тебя лепит. Она лепит. А не ты себя лепишь. Виделось тут простое и поучительное, - но не мне было сейчас толковать о простоте и поучительности.
* * *
И еще раз появился у нас Старохатов.
- Здравствуйте, - простецки сказал он всем нам с порога.
Он снимал свою дорогостоящую пыжиковую шапку, отряхивал снег и - на глазах - стал вдруг делаться совсем домашним. Совсем своим и простым.
Было похоже, что, пока он добирался от Дома кино до нашей девятиэтажной избушки, он по дороге там и сям ронял свою величественность, старел, опрощался, начинал заметнее шамкать - и сбрось еще полграмма, он окажется твоим старым знакомцем или свойским соседом, который забрел к тебе потрепаться о жизни и в финале узнать, не возвратишь ли ты одолженный червонец.
Аня шепнула мне:
- Видишь, какой он простой в жизни. Кто это придумал, что он высокомерен - вот уж пальцем в небо.