* * *
Для этого я, позвонив предварительно, отправился посидеть и провести час-другой в пыльной и запущенной комнате. Такая комната не редкость. В городе, в котором достаточно высоких домов и несколько миллионов жителей, обязательно найдется такая комната и такой жилец. Это своего рода ярлычок. Ярлык на право называться суперсовременным городом. Столь же подлинное удостоверение, как гул метро и пробки машин на перекрестках.
Входишь и не ахаешь - потому что как-никак квартира и мало ли ты их, коммунальных, повидал, - входишь в комнату и тоже не ахаешь и не пятишься. Ну комната. Ну пыль толщиной в палец. В углах игривая рябь паутины (двери хлопают, рябь играет). На стекле книжного шкафа кто-то давным-давно написал пальцем по пыльной целине: "Ого!" - так и осталось; и сам этот восторг уже пропылился - и вместе с ним буквы и восклицательный знак. Ладно. Видали.
Садишься на стул - он не слишком пыльный, так как на нем иногда сидел хозяин и кое-что вытер брюками. А кое-что не вытер. В поле зрения на столе два кусочка сыра, два неправильных полумесяца, высохших до жесткого стука. И само собой, чашка с вчерашней кофейной гущей. Без этого никак. Без этого картинка будет неполной и неживой… И невольно думаешь о том, как себя чувствуют здесь ранним холодным утром женщины, которых редко-редко, но все же заносят, надо полагать, сюда ветерки. Постель не ахти. И конечно же иногда он спит не снимая ботинок, потому что это не имеет для него значения.
И вот сидишь за столом - ждешь чай, который там, на кухне, настаивается сейчас до черноты. И если между прочим спросишь хозяина о жене, он скажет:
- Она умерла.
Ты киваешь: понятно…
- Извини, не знал… Давно умерла?
- Уже десять лет.
И ты ничего более на эту тему не говоришь и не спрашиваешь, потому что говорить и спрашивать тут нечего.
* * *
Я и не спрашивал - я приехал к Тихому Инженеру по делу, а не вглядываться в его пыль и запустенье. А то, что его жена умерла, я уже знал из прошлого разговора. И не удивлялся. И сердце не сжималось. И, надо сказать, я не первый раз видел такое жилье.
Он принес чай.
- Извини, - сказал он, - у меня немного… того.
- Что?
- Не стерильно. - Он с некоторой виноватостью засмеялся. И ткнул пальцем в паутину, которая, отсвечивая всей плоскостью, занимала сейчас угол, как образ в избе его деда.
Я смягчил - сказал, что нестерильность мне знакома. И даже привычна.
- Ну и замечательно… Сахар клади сам. Тебе покрепче?
- Можно.
Он спросил:
- А зачем тебе нужен мой сценарий?
- Так… Почитать.
- Но только, ради бога, учти: я уже сказал и скажу еще раз - экземпляр у меня единственный.
Пришлось вторично и многими словами пообещать, что я его сценарий не потеряю. Не забуду в метро. Не залью супом. Не дам полистать дочурке.
Он остался доволен:
- Привык к этому тексту, как к книге. Даже с опечатками свыкся. - Инженер оживился, повеселел. - Я его наизусть помню. Или почти наизусть.
И он попросил меня не держать сценарий больше недели - я пообещал. Недели было более чем достаточно. Я выясню, помогал ли ему Старохатов. Кроме того, просто почитаю. Потому что теперь почитать хотелось - меня заранее интересовало, как заговорит и как задвигается в этой вот комнате женщина, которая уже умерла. Как она утром встанет у того зеркала, чтобы причесаться. И как она будет заваривать чай в этом допотопном китайском чайнике с двумя полустертыми джонками на боку.
- Что это? - спросил я.
Но тут сработало узнавание: на коммунальной кухне зашипело сало, одним разом брошенное на сковородку. Затем второй этап - длительное свиристенье и отдельные эпизодические постреливания. По проторенному пути пришли и другие запахи. Сначала щи.
Инженер завернул сценарий в пластиковую обертку.
Я встал. А он все возился с пластиком, все заворачивал и так и этак, будто кутал в пеленки простужающееся дитя.
- Я вас провожу.
Я хотел ему сказать, что это лишнее и что до метро я уж как-нибудь его дитя из целлофана не выроню, но смолчал. На меня все-таки подействовала комната. Я вообще старался держать язык на привязи.
- …Всегда прогуливаюсь на ночь глядя. Считайте, что я с вами прогуливаюсь, - пояснил он. А сам косился на мои руки. На мои пальцы. Не роняют ли они иногда предметы сами собой, как случается у людей со слегка сработавшейся психикой? - Провожу вас, - сказал он, - а сам заодно подышу воздухом.
- Что вы вообще делаете? - поинтересовался я.
- В каком смысле?
- Вечерами.
- А-а… Как придется. А вообще-то ничего. Гуляю. Читаю.
- Смотрите телевизор?
- Да. И это тоже.
А утром он идет на работу. Проходит коридором, мимо запаха щей, топленого сала и мокнущих в тазу детских пеленок - и вперед!.. Одевается он скромно. Строгий галстук, стандартный костюм. Никогда не опаздывающий, никогда не знающий, что такое начальственный гнев, в стандартном костюме и со строгим галстуком, он приходит к себе в КБ, чертит, считает, горбится (все время курит, курит и курит) - опять чертит, обедает, слушает анекдоты, а затем возвращается в свою пыльную комнату-нору и, уткнувшись в телевизор, как в судьбу, коротает вечер. Ну, еще чай, который он отлично умеет заваривать. И сон. На работе его ценят, еще бы. Лучшего работника у них нет и, пожалуй, не будет.
И если кто-либо из женщин, воспользовавшись просветом субботы и воскресного дня, захочет его приручить, ей будет нелегко и непросто. Она очень скоро махнет на него рукой, обломав зубки о его привычку к одиночеству, о его замшелость и неприметную каменную твердость духа, которую взрастил в нем большой город.
Мы шли городом - проходили сейчас косяк стройных шестнадцатиэтажных башен. Дома замерли и паслись в своей неподвижности. Жевали траву. Пасущийся табун.
- Ты расшевелил меня разговором, - обратился вдруг инженер, вновь перейдя с "вы" поближе. - Может быть, сумеешь мне помочь?
- В чем?
- Хотелось бы еще раз посмотреть фильм. Его с тех пор не показывали.
- По твоему сценарию?
- Ну да. По моему и по Старохатова, - строго поправил он. - Хотя Павел Леонидович и не числится соавтором, но ведь он тоже работал.
- Работал, - согласился я ("Вот это мы и проверим").
- Хотелось бы посмотреть фильм.
- Я понимаю.
- Говорят, от кинопроката зависит. Говорят, нужно найти там знакомого человека и хлопотать.
- Возможно, что так, - я пожал плечами, - но я не смогу помочь.
- Жаль.
- Я не смогу, поверь мне.
- Ну, извини. Я ведь только поинтересовался.
И он миролюбиво протянул руку:
- Пока.
- Пока.
* * *
Я спросил: "А без пропуска не споемся?" - "Не споемся". - "Почему?" - "Потому что это проходная. А не проходной двор… Если вам нужно в архив, то так и скажите. И пусть они, из архива, позвонят и закажут на вас пропуск", - ответил вахтер.
Я долго звонил. Я много звонил. Я терпеливо звонил, это я умею. От столь часто употребляемого слова "алло" язык мой зависал где-то в глубине глотки и время от времени сам собой курлыкал. И наконец мне сказали: "А что вам, собственно, нужно?" - "Мне, собственно, сценарий Лушникова. Тот, что был принят худсоветом". - "Зачем он вам?" - "Он написан при участии Старохатова". - "Ну и что?" - "Хочу прочесть сценарий, в котором чувствуется рука моего любимого мастера". Пауза. "Ладно. Прочтете". - "Спасибо". - "Документик у вас какой-нибудь есть?" - "Найдется". - "Предъявите вахтеру". - "Не дать ли ему на чай?" - "Себе оставьте. И бросьте дурацкие шуточки. Здесь "Мосфильм", а не раздевалка в бане…" Эти разговоры были теперь позади, а впереди был архив. Точнее, не сам архив, а специально выделенная для старых сценариев комната.
Я попал к миловидной девушке, потому что это был "Мосфильм" и тут на каждом углу могли попадаться миловидные, - и мой угол (я сидел в углу комнаты) был других не хуже. Сначала она не сводила с меня строгих и справедливых глаз. Потом подобрела. Потом улыбнулась. Потом мы доплыли до принесенного мне кофе.
- Спасибо, - поблагодарил я.
- Вы так усердно трудитесь… А зачем вы это читаете? Сценарий дорабатывал Старохатов, и вы у него учитесь, да?
- Да.
- А правда, Старохатов был женат на Олевтиновой?
- Правда.
- Я смотрела старые фильмы - она была просто чудо!
Мы выпили кофе, девушка отсела в сторону, а я продолжал сверять тексты. Первоначальный сценарий Тихого Инженера - это один текст. Но, пройдя через руки Старохатова, он превратился в другой текст - именно этот вариант пошел в производство и стал фильмом. Тексты отличались.
Больше того: они отличались по существу. У Инженера герой просто работал день за днем, а дома угасала больная и молодая жена. Старохатов усилил драматизм: "День удач" на работе он переставил в самый финал. Со смертью жены теперь совпал не рядовой день, а лучший и удачливейший. Не бог весть что, но в те годы эта пушка стреляла. Выбивала слезу во всех рядах кинозала, если не считать тех, где сидела молодежь, занятая своим вечным делом.
Теперь я копал глубже. Старохатову со сценарием повозиться пришлось, это было ясно, но не была ли возня чисто внешней? И вот я сверял сцену со сценой. И реплику с репликой. И разницу выписывал на отдельные листки. И забирал себе, как забирают барыш.
Параллельно возникла мысль.
- Скажите, нельзя ли посмотреть поправки, которые вносил Старохатов позже, - я имею в виду поправки того времени, когда уже работали с режиссером.
- Я думаю - можно. Но, кажется, режиссерские сценарии в другой комнате.
Девушка улыбнулась.