Он торопливо двинулся дальше, надеясь вскорости добраться до рощ и фруктовых садов, которые отчетливо помнил по предыдущему сну, но тело его с каждым шагом тяжелело, а веки казались такими же ватными, как и ноги. В глазах у него все поплыло. Он решил посидеть у фонтана, а потом, сочтя, что это стоит ему непомерных усилий, прилег. Он еще надеялся найти в себе силы, чтобы продолжить путь. Почувствовав, как покачивается на волнах зноя его тело, он представил себе, как быстро и неравномерно открываются и закрываются поры на коже. Сознание растворилось в его крови, потекло вместе с ней по сосудам, замерло, сотрясаясь от громоподобного хруста костей, и наконец запуталось в тонкой паутине настроений и чувств. В нем не было средоточия сил. Был лишь глубокий наркотический сон. Он спал.
Он проснулся, вновь направился той же дорогой, уснул, пробудился, пошел и снова уснул. И так без конца. Порой ему казалось, будто в бессмысленной этой повторяемости он находит большее утешение, нежели в надежде на бегство из Каира. Иногда, увлекаемый бесами пыли, он сбивался с пути. Пару раз путь ему преграждали Кошачий Отец с учениками, высматривавшие его среди бродяг, которые заполняли открытые площади города. Он видел, что мамлюки тоже наводят справки о нем, но указанные им приметы молодого чужеземца, элегантно одетого на бургундский манер, столь плохо вязались с его нынешним положением, что опознать его было почти невозможно. И действительно, он лично сумел запутать их, отвечая на их расспросы.
Его попытки выбраться из города делались все более нелепыми и безнадежными. Он вспомнил наставления белого человека и решил улететь из Каира. Скрывшись от посторонних глаз за стеной, он встал, широко развел руки, растопырил пальцы, поднялся на цыпочки, вывернул лодыжки – и ничком рухнул на землю. "Все дело в воле, – сказал он себе, – но как я могу заставить себя проявить волю, которой не обладаю?" Он попытался вообразить себя потрепанной птицей, парящей, приковывая к себе все взгляды, над многолюдными базарами, плывущей в вязком, тяжелом воздухе и незаметно подлетающей к Цитадели, но от всего этого голова закружилась так сильно, что какое-то мгновение он был даже не в состоянии подняться с земли.
Однажды – всего лишь минутный триумф – он вышел, или ему приснилось, будто он вышел из предместий Каира на устланные листвой тропинки в фруктовых садах близ северной оконечности города, но, пройдя еще немного, обнаружил, что вновь все чаще видит дома, что домов все больше и больше, а потом и в самом деле оказался неподалеку от ворот Зувейла, центра второго Каира – зеркала первого.
"Такие города подобны падающим каплям воды, отражающимся друг в друге".
Он пошел дальше. Какой-то мальчишка запускал бумажного змея и бежал вдоль гряды пыльных куч, чтобы тот не терял высоту. Он остановился посмотреть. Зрелище было необычное. В Каире дети не играли. Эти угрюмые, похожие на карликов маленькие взрослые толпились на улицах и на все лады предлагали на базаре свои услуги в качестве тайных посыльных и ненадежных проводников. Змей кружился, подпрыгивая, средь бурых грозовых туч. Мальчишка, не останавливаясь, повернулся лицом к Бэльяну и обнажил зубы в злобной улыбке, показав при этом на своего змея. Потом он скрылся за пыльной грядой, оставив Бэльяна в подавленном настроении.
"Я больше не в силах вообразить мир за пределами Каира", – спокойно подумал он, но предчувствие, что воображение его может стать еще более убогим, глубоко его опечалило.
Глава 10
Каирские уродцы
Все приезжие испытывают трудности, пытаясь выбраться из Каира. Он разворачивается, точно история, которая никогда не закончится. Слушатели мои в этом городе чужие. Он привлекает их (если вообще привлекает) именно своим экзотическим характером. До сих пор я всячески старался особо выделять экзотические элементы своей истории. Как и на сей раз, в случае с уродцами. Называя их уродцами, я никого не хочу обидеть. Есть люди, которые и меня сочли бы уродцем…
Карлик спал и думал. По крайней мере думал, что спит. Он прислушивался к ритму своего храпа. Да, он спит. Однако подождите минутку. Его ли это храп? Он вслушался в этот ровный ритм повнимательней. Не Ладу ли издает эти гнусавые скрипучие звуки? Нет, постойте, быть может, он имел в виду Барфи, а он-то и есть Ладу, слишком утомленный, чтобы думать в столь поздний час? "Если я не могу ясно мыслить, – подумал он, – так это наверняка потому, что я сплю. Во сне трудно мыслить как следует. Нет – попросту невозможно. Я уверен, что сплю. Во-первых, потому что не думаю. Во-вторых, потому что храплю, а если и не я, тогда храпит кто-то, кого я не могу отличить от себя самого, так что никакой разницы нет. В-третьих, я не шевелюсь. В-четвертых, я ничего не вижу.
Разумеется, – подумал он в миг ночного озарения, – это не исключает возможности, что я вижу сон и снится мне, будто я сплю. Это, конечно, странно, но вполне вероятно. Прохожие правильно делают, что не верят словам, которые спящие произносят во сне. Будь я моим напарником Ладу (а может, я имею в виду Барфи?), я бы, безусловно, не поверил мне, услышав, как от моей лежащей фигуры доносится голос: "Я сплю". Я бы сказал себе, что человек, коему принадлежат очертания лежащей фигуры, либо притворяется, либо заблуждается и заслуживает хорошего пинка, который прочистит ему мозги".
Тьма оглашалась храпом. Он лежал, взвешивая доводы за и против получения пинка – то ли от друга, то ли просто от случайного прохожего. Конечно, физически это больно. Но зато потом наступило бы значительное просветление рассудка.
Затем в голову ему пришли досужие мысли о том, чей пинок вызвал бы у него меньше возражений – Барфи или Ладу? Возможно, это был один из способов установить, кто из двоих – он. Возможно. По зрелом размышлении он решил, что предпочел бы получить пинка от Барфи. Так означает ли это, что он – Барфи и что только ему, Барфи, надлежит и подобает корректировать и прояснять его мыслительные процессы, или же это означает, что теперь он признает Барфи его, Ладу, лучшим другом?
Ох уж этот храп! Неужели ото и в самом деле храпит он? Если так, то храп мешает ему уснуть, а это невыносимо. Судя по тому, что приходило ему на память о склонностях и чувствительности явно похожих натур Барфи и Ладу, вряд ли кто-нибудь из них стал бы терпеть подобный шум даже одну минуту. Если, конечно, они не спят. "Если мы с ним не спим, – уточнил он.– И все равно храп кажется оглушительно громким. Наверное, он уже одного из нас разбудил?"
– Ты не спишь? – крикнул он в темноту.
– Нет. Я уже проснулся, – прозвучал утешительный ответ.
– Это не я тебя разбудил?
– Сам не знаю.
Потом он вдруг осознал, что храп уже прекратился, но кто из них перестал храпеть, дабы принять участие в разговоре? Затронуть этот вопрос было бы непросто. По двум причинам. Во-первых, ни один человек не любит, когда ему намекают на то, что он храпит. Во-вторых, еще меньше нравится человеку сталкиваться и общаться с индивидами, которые, жестоко заблуждаясь, полагают, будто они – это он. Оба утверждения могут быть истолкованы как оскорбительные.
– Говорят, храп добродетельного человека – услада для слуха Божьего.
Долгая пауза, затем прозвучал ответ:
– И еще говорят, что Бог никогда не спит.
Следовало избрать другой путь.
– А знаешь, я сейчас проснулся и не мог понять, кто я такой. Так и лежал в темноте, безликий и безымянный. Я даже подумал, что, быть может, я – это ты! Такова была степень моего смятения после пробуждения от снов, что я не мог припомнить ни одной черты, которая отличала бы меня от тебя.
– Должно быть, это очень мучительно. Случись такое со мной, я бы страшно расстроился. Умоляю, скажи мне, что в конце концов помогло тебе провести решающее различие между двумя нашими натурами?
Ответить было трудно. Потом он вспомнил, что вместе с ними в комнате теперь живет некто третий. Этой ночью, как и в последние несколько ночей, человек, страдающий Арабским Кошмаром, сопровождал их домой от лотка со сладостями близ ворот Зувейла.
Человек, страдающий Арабским Кошмаром, лежит в углу их комнаты, свернувшись калачиком и дрожа. Для него их еженощный диалог – всего лишь продолжение его страшного сна, их мысли и слова – всего лишь эхо его бреда. Ибо в кошмаре своем он тоже не в силах отличить ни Барфи от Ладу, ни вздор, что они городят, от вздора, который бормочут во сне. Столь жалкие плоды фантазии Алям аль-Миталя едва ли существуют вообще. Мысли его путаются от боли, но в голове продолжает шелестеть и посвистывать причудливая бессмыслица.
– Но быть Барфи – значит не быть Ладу. Быть живым как Барфи – значит быть мертвым как Ладу. Быть живым как человек – значит быть мертвым как лошадь. Быть мертвым. Не знать, что ты мертв. Не быть, не быть даже тем, что само не знает о собственной смерти.
Когда-нибудь он непременно умрет и, будучи мертвым, не станет тревожиться даже по поводу того ужасного состояния, которое так тревожит его сейчас. Лучше веками лежать во тьме, чем быть по-настоящему мертвым.
– И все же, когда я сплю здесь, сейчас, я не знаю, султан я или нищий. С таким же успехом я мог бы и умереть.
Человек, страдающий Арабским Кошмаром, ворочается и всхлипывает.
Перед ним возникают широко раскрытые глаза и утиные носы Барфи и Ладу. Он видит, что карлики на него набросились. Они решили, что это он храпел, и теперь пытаются его растормошить. Он силится сопротивляться, но все его усилия лишь приближают пробуждение, и мысли его начинают превращаться в образы.