Мне до сих пор удивительно – в тот вечер я был так близок к тому, чтобы сделать предложение, и, однако, что-то меня удержало. Интересы наши все же различались – плетение кружев и выращивание георгинов не имеют ничего общего, если только не считать и то, и другое занятием довольно одиноких людей. В то время слухи о готовящемся крупном слиянии банков уже дошли до меня. Отставка была неминуема, и я понимал, что дружеские связи, которые установились у меня с моими клиентами, долго не продлятся. А если б я отважился и сделал предложение, приняла бы его мисс Кин? Вполне возможно. По возрасту мы подходили друг другу: ей было около сорока, а я через пять лет готовился разменять шестой десяток, и, кроме того, я знал, что матушка одобрила бы мой поступок. Все могло сложиться совсем иначе, заговори я тогда. Я бы никогда не услышал историю о моем появлении на свет, так как со мной на похоронах была бы мисс Кин, а в ее присутствии тетушка не захотела бы рассказывать. И я бы никогда не пустился путешествовать с тетушкой. Я был бы от многого избавлен, но, как водится, многое бы и потерял.
Мисс Кин сказала:
– Я буду жить около Коффифонтейна [небольшой город в центральной части Южно-Африканской Республики].
– А где это?
– Я плохо себе представляю.
– Прислушайтесь! Льет как из ведра.
Мы поднялись и перешли в гостиную, где был накрыт столик для кофе. На стене висел венецианский пейзаж, копия Каналетто.
Все картины в доме были изображением чужих стран, и мисс Кин уезжала в Коффифонтейн. Я знал, мне никогда не выбраться так далеко, и, помню, мне захотелось, чтобы она осталась в Саутвуде.
– Путь туда, должно быть, не близкий, – сказал я.
– Если бы хоть что-нибудь держало меня здесь… Сколько вам кусков сахару? Один или два?
– Спасибо, я пью без сахара.
Была ли это попытка вызвать меня на откровенный разговор? Я потом не раз задавал себе этот вопрос. Я не любил ее, и она, очевидно, тоже не испытывала ко мне горячих чувств, но мы, возможно, и могли бы как-то устроить совместную жизнь. Через год я получил от нее весточку. Она писала: "Дорогой мистер Пуллинг, я все думаю, как там у вас в Саутвуде и идет ли там дождь. У нас тут зима, очень красивая и солнечная. У моих родственников здесь небольшая (!) ферма, десять тысяч акров, и им ничего не стоит проехать сотни миль, чтобы купить барана. Ко многому я еще не привыкла и часто вспоминаю Саутвуд. Как ваши георгины? Я совсем забросила кружева. Мы проводим много времени на свежем воздухе".
Я ответил ей и сообщил все новости, какие знал, хотя в это время я уже успел уйти в отставку и больше не был в центре саутвудской жизни. Я написал ей о матушке, о том, что здоровье ее сильно сдает, и еще писал о георгинах. У меня был сорт довольно мрачных темно-пурпурных георгинов под названием "Траур по королю Альберту", который так и не прижился. Я не очень об этом сожалел, так как не одобрял саму идею дать такое странное название цветку. Зато мой "Бен Гур" цвел вовсю.
Я не откликнулся на телефонный звонок, будучи уверен, что это ошибка, но, поскольку телефон продолжал звонить, я оставил георгины и пошел в дом.
Телефон стоял на бюро, где хранились счета и вся переписка, связанная со смертью матушки. Я никогда не получал такого количества писем с тех пор, как ушел с поста управляющего: письма от адвоката, письма от гробовщика и из Налогового управления, крематорские счета, врачебные счета, бланки государственной медицинской службы и даже несколько писем с соболезнованиями. Я вновь почувствовал себя почти деловым человеком.
Послышался голос тетушки:
– Почему ты так долго не отвечал?
– Возился в саду.
– Кстати, как твоя газонокосилка?
– Была мокрая, но, к счастью, все поправимо.
– Я хочу рассказать тебе потрясающую историю – ко мне после твоего ухода нагрянула полиция.
– Нагрянула полиция?
– Да, слушай внимательно. Они могут заявиться и к тебе тоже.
– Боже, с какой стати?
– Прах матери все еще у тебя?
– Конечно.
– Дело в том, что они захотят на него взглянуть. Они могут взять его на анализ.
– Но, тетя Августа, объясните мне толком, что же произошло?
– Я и пытаюсь это сделать, но ты без конца прерываешь меня ненужными восклицаниями. Произошло это в полночь. Мы с Вордсвортом уже легли. Хорошо, что на мне была моя самая нарядная ночная рубашка. Они позвонили снизу и сообщили в микрофон, что они из полиции и что у них имеется ордер на обыск моей квартиры. Я сразу же спросила, что их интересует. Знаешь, Генри, в первый момент мне пришло в голову, что это какая-то расистская акция. Сейчас столько законов одновременно и за и против расизма, что никому не под силу в них разобраться.
– А вы уверены, что это были полицейские?
– Я, конечно, попросила их предъявить ордер. Но кто знает, как он выглядит? Они с таким же успехом могли предъявить читательский билет в библиотеку Британского музея. Я их впустила, но только потому, что они были очень вежливы, а один из них, тот, что в форме, был высокий и красивый. Их почему-то поразил Вордсворт или, скорее всего, цвет его пижамы. Они спросили: "Это ваш муж, мэм?" На что я им ответила: "Нет, это Вордсворт". Мне показалось, что имя заинтересовало одного из них – молодого человека в форме, – и он потом все время исподтишка посматривал на Вордсворта, будто старался что-то припомнить.
– Что же они искали?
– К ним поступили сведения, как они сказали, что в доме хранятся наркотики.
– Тетя Августа, а вы не думаете, что Вордсворт?..
– Нет, не думаю. Они соскоблили пыль со швов у него в карманах, и тут стало ясно, зачем они пожаловали. Они спросили у него, что было в пакете из оберточной бумаги, который он передал человеку, слонявшемуся по улице. Бедняжка Вордсворт ответил, что не знает, но тут вклинилась я и сказала, что это прах моей сестры. Не пойму почему, но они тут же начали подозревать и меня тоже. Старший, который в штатском, сказал: "Мэм, оставьте этот легкомысленный тон. Как правило, он делу не помогает". Я ему ответила: "Может быть, мне изменяет чувство юмора, но я не вижу ничего легкомысленного в прахе моей покойной сестры". "Порошочек, мэм?" – спросил тот, что помоложе и, очевидно, посметливее – это ему показалось знакомым имя Вордсворта. "Если угодно, можно и так называть, – сказала я. – Серый порошок, человечий порошок", после чего они поглядели на меня, будто напали на след. "А кто этот человек, которому передали пакет?" – спросил тот, что в штатском. Я сказала, что это мой племянник, сын моей сестры. Я не считала нужным посвящать представителей лондонской полиции в ту давнюю историю, которую я тебе рассказала. Затем они попросили дать им твой адрес, и я дала. Тот, что посмекалистей, поинтересовался, для чего тебе нужен порошок. Он спросил: "Для личного употребления?" И я ему сказала, что ты собираешься поместить урну с прахом у себя в саду среди георгинов. Они самым тщательнейшим образом все обыскали, особенно комнату Вордсворта, и забрали с собой образчики всех его сигарет, а заодно и мои таблетки аспирина, которые лежали приготовленные на ночь на столике у кровати. Потом они очень вежливо пожелали мне спокойной ночи и удалились. Вордсворту пришлось спуститься, чтобы закрыть за ними дверь. Внизу смекалистый вдруг спросил у Вордсворта, какое у него второе имя. Вордсворт сказал "Захарий", и тот ушел с недоумевающим видом.
– Странная история, – сказал я.
– Они даже прочитали некоторые из моих писем и спросили, кто такой Абдул.
– А кто он?
– Человек, с которым меня связывает очень давнее знакомство. К счастью, сохранился конверт со штемпелем: "Тунис, февраль, 1924 год". Иначе они истолковали бы все как относящееся к настоящему моменту.
– Я вам сочувствую, тетя Августа. Представляю, какое это было ужасное испытание для вас.
– В некотором роде это было даже забавно. Но у меня почему-то появилось ощущение вины…
Раздался звонок в дверь. Я сказал:
– Подождите минуту, тетя Августа, не вешайте трубку.
Я пошел в столовую и, взглянув в окно, увидел полицейский шлем. Я вернулся к телефону.
– Ваши друзья уже здесь, – сказал я.
– Так быстро?
– Я позвоню, как только они уйдут.
Впервые в жизни я удостоился визита полиции. Их было двое. Один невысокий, средних лет, с простоватым добродушным лицом и сломанным носом. На голове у него была фетровая шляпа. Второй был красивый высокий молодой человек в полицейской форме.
– Вы мистер Пуллинг? – спросил детектив.
– Именно так.
– Вы не разрешите нам зайти на минуту?
– У вас есть ордер?
– Нет, что вы. До этого еще не дошло. Нам бы хотелось кое-что спросить у вас.
У меня вертелся на языке ответ о гестаповских приемах, но я решил, что разумнее промолчать. Я провел их в столовую, но сесть не предложил. Детектив показал мне удостоверение, из которого я узнал, что передо мной сержант сыскной полиции Джон Спарроу.
– Вам знаком человек по имени Вордсворт?
– Да, это друг моей тетушки.
– Вы вчера получили из его рук пакет в оберточной бумаге?
– Совершенно верно.
– Вы не будете возражать, если мы обследуем этот пакет?
– Безусловно буду.
– Как вы, наверное, догадываетесь, сэр, мы с легкостью могли бы получить ордер на обыск, но нам хотелось все сделать как можно деликатней. Давно вы знаете этого Вордсворта?
– Вчера видел впервые.
– А не могло так быть, сэр, что он попросил вас об одолжении – куда-то доставить пакет, а вы, зная, что он в услужении у вашей тетушки, не заподозрили в этом ничего дурного и…
– Не понимаю, о чем вы говорите. Это мой пакет. Я забыл его на кухне…
– Это ваш пакет? Вы это признаете?