– Обычный посредник. Из тех, что вьются на всех блошиных рынках, мелких аукционах, дают объявления в газеты. Мелкий торговец стариной – баз лавки, но с некоторым количеством постоянных клиентов. Таких много в Европе, и особенно во Франции. Я даже не помню, как его звали, но если для вас это важно – могу посмотреть в бумагах мужа. Наверное, вспомню, если увижу, возможно, и телефон записан. Но что это теперь даст?
– Вы правы. Теперь, разумеется, ничего. Бог с ним, с вашим посредником. Хотя, знаете, я часто бываю в Париже и, пожалуй, все же хотел бы с ним поговорить. Просто поговорить. Понимаете?
– Да, конечно. Я поищу сегодня же.
– Буду признателен. Но – "Душенька"? Когда вы поняли, что это она? И как вообще возникла идея?
– Не скоро. Прошло много лет – почти тридцать. И за эти годы случилось много всякого… по большей части малоприятного. И тяжкого. Но это сейчас не важно. Мужа отправили в отставку, и скоро – не прошло года – он умер. Я осталась с коллекцией и… больше ни с чем, если вдуматься. Детей Бог не дал. Ну, пенсия, разумеется, квартира приличная. Год был 1992-й – начала жить, как говорится, исключительно ради собственного удовольствия. Хотя какое там удовольствие? Сбережения сгорели в одночасье. Муж после отставки все наши деньги перевел из ВЭБа в Сбербанк – полагал, так надежнее. Такую вот глупость напоследок сотворил. И умер. Ну, похороны, потом – памятник… После – врачи, лекарства… Продукты дорожают. Короче, ничего оригинального – вы и сами наверняка не раз наблюдали подобные метаморфозы. Начала продавать картины – много за них не давали, художников первой величины у нас не было: Гаврилов, Платонов, Дубовской… Цены, полагаю, вам известны. "Душеньку" одно время вообще не собиралась отдавать – "н/х" по определению, копейки. Да и не везде возьмут. Однако делать нечего – пришло ее время. Понесла в Грабаря – с атрибуцией, не мне вам объяснять, все же иное дело. А там замечательный старик…
– Никита Никитич…
– Да. Он-то всю историю мне поведал.
– И "Душеньку" атрибутировал?
– Предположительно. "Позволяет предположить…" – как это обычно пишется…
– Ну, дает старик. Седина в бороду – авторитеты побоку. Сам себе авторитет. Что ж, правильно.
– Он мне и вас посоветовал разыскать.
– За это будет ему отдельное спасибо. Что ж, Галина Сергеевна, беседа у нас с вами вышла занимательная. Настало, однако, время огласить приговор.
– Простите?
– Ну, простить вас или, напротив, обидеться смертельно я смогу после того, как услышу сакраментальное: сколько?
– Сколько?…
– Сколько, сколько вы, уважаемая Галина Сергеевна, желаете получить за полотно? С учетом, разумеется, атрибуции Никиты Никитича, пусть и предположительной…
– Игорь Всеволодович, в самом начале нашей беседы вы спросили, известно ли мне о трагедии вашей семьи. И я ответила – да. Неужели вы полагаете, что , зная все, я посмею предложить вам купитьпортрет?
Она сумасшедшая, подумал Непомнящий.
И одновременно ощутил давно забытое чувство – чьи-то большие теплые ладони осторожно сжали сердце, и стало ему хорошо в этих ладонях – спокойно, уютно.
Только щиплет в носу почему-то – и в глазах неожиданно горячо.
В это время – наверное, кстати, потому что забытое чувство накатило внезапно, сильно и Непомнящий совершенно не знал, как с ним быть, – в кармане пиджака слабо звякнул мобильный телефон.
– Простите. – Это был в высшей степени удобный повод для того, чтобы отвернуться.
Он возблагодарил судьбу, еще не зная, кто звонит.
А узнав, приятно удивился.
Звонил адвокат, любитель поповского фарфора. Надо сказать, что некоторое время после ужина в "Узбекистане" и позже, когда уже разгромили магазин, Игорь Всеволодович рассчитывал на услуги мэтра. Разумеется, не безвозмездные.
Но время шло, и в какой-то миг стало ясно – рассчитывать не стоит. Человек, возможно, и хотел бы, но ничем не может помочь. Потому и не звонит. И уж тем паче звонить не следует ему, во избежание взаимной неловкости, которая, как правило, долго отравляет память.
Теперь Герман Константинович звонил сам.
И это означало примерно следующее.
Где-то в неведомых кущах или в заоблачных высях чаша весов, на которую кто-то поместил интересы, а быть может, и жизнь Игоря Всеволодовича, сдвинулась с места и легонько поползла вниз.
Возможно, движение было робким. Едва заметным.
Но не для Германа Константиновича.
И вот он звонил.
Говорил суховато, камуфлируя комплекс некоторой вины, но бодро, а главное, так, словно расстались вчера.
– Здравствуй, дружок. Насчет твоей сказки появилась некая ясность. А главное, люди, с которыми можно – и нужно! – говорить. Ты меня понял?
– Я готов.
– Вот и прекрасно. Не занимай вечер. Или по крайней мере будь в зоне досягаемости…
Это был сумасшедший день.
Воистину что-то там происходило со звездами или некими другими субстанциями.
Хорошо было бы еще понять – что?
Минск, год 1941-й
Это было странное, ирреальное, но захватывающее зрелище. Что-то из области фантастики, возможно.
Вспомнились фильмы Лени Рифеншталь и ее фотографии. Он любил творчество этой женщины.
Она фантастически снимала обычные, совершенно реальные вещи и события, в действительности даже скучноватые и однообразные. С фантазией у людей Геббельса всегда были проблемы. С образованием и вкусом, впрочем, тоже.
Но она снимала их топорные мистерии, будто слегка смещая происходящее в пространстве и во времени. И появлялось чувство ирреальности, намек на едва различимое присутствие высшей воли – единственной, правящей миром.
Разумеется, он понимал, что это невозможно, – хрупкая блондинка была всего лишь талантлива и умна. Понимала: фюреру нужны легионы без числа. Воины, возникающие из ниоткуда и уходящие в вечность с его именем на устах. Дальнейшее – дело техники: удачный ракурс, профессиональный монтаж.
Она молодец, эта Лени Рифеншталь.
Однако ж такое не могло родиться даже в ее умной, хорошенькой головке.
Такое вообще невозможно было придумать.
Только в бреду, в ночном кошмаре – или в момент высшего озарения.
Он стоял как вкопанный и смотрел, хотя водитель новенького штабного Meibach многозначительно поглядывал по сторонам, часто поправляя кобуру, – он боялся.
Улица была пустынной, машина – заметной, полковник фон Рихтгофен – в щегольской, с иголочки, шинели, фуражке с высокой тульей, высокий, статный – в любую минуту мог оказаться прекрасной мишенью.
Вильгельм фон Рихтгофен, однако, был фаталистом. И потому неподвижно стоял посреди улицы, расставив ноги и слегка запрокинув голову, уже минут десять.
Он любовался.
Зрелище было впечатляющим.
Двухэтажный жилой дом, большой, крепкий и, вероятно, когда-то нарядный, пережив страшную бомбежку – пижоны из Luftwaffe были все же отменными профессионалами, – каким-то чудом уцелел.
Рухнул фасад. И аккуратно сложился на тротуаре грудой камней и штукатурки.
А дом остался – и стал похож на театральную декорацию, потому что внутренние помещения оказались теперь будто специально выставлены на всеобщее обозрение.
Маленькие гостиные с нарядными скатерками на круглых столах, спальни с никелированными кроватями и гобеленовыми ковриками на стенах, узкие коридорчики, заставленные каким-то хламом.
Все было цело.
Пожар отчего-то не разгорелся.
Не обрушились перекрытия, не провалилась крыша.
Не растащили, в конце концов, пожитки оставшиеся в живых жильцы или мародеры.
Фантастическое, сказочное зрелище.
Фон Рихтгофен внезапно вспомнил детство.
Рыцарский замок из папье-маше, полученный в подарок на Рождество.
В ней все было настоящим, в этой цитадели – на тонких цепях поднимались мосты, открывались и закрывались ворота, на высокую колокольню вела крохотная винтовая лестница.
Однако ж ему, семилетнему, этого показалось мало.
В замке наверняка были залы, потайные комнаты и подземелье, где содержались узники и дикие звери.
Маленький Вилли честно пытался их найти, но потерпел фиаско – подарок был безнадежно испорчен.
Но главное – осталось чувство разочарования и обмана.
Теперь, тридцать лет спустя, судьба будто решила искупить ту пустячную вину – не замок, но настоящий дом, со всем своим нехитрым скарбом, стоял перед ним распахнутый, как на сказочной картинке.
Желание оказаться внутри стало нестерпимым.
Фон Рихтгофен решительно направился к разрушенному дому. И тут же наткнулся на железное ограждение. К тому же откуда-то из подворотни навстречу ему выдвинулись две неуклюжие фигуры, облаченные в форму полевой жандармерии.
– Прошу прощения, Herr Oberst, проход запрещен. Опасная зона.
– Дом может рухнуть в любую минуту, Herr Oberst.
– Понимаю. И тем не менее намерен испытать судьбу.
– Но приказ…
– Оставь, Курт…
– Действительно, Курт, ваш коллега рассуждает здраво. Будем считать: на время моего присутствия приказ временно утратил силу. Вам ясно?
– Так точно, Herr Oberst!
Он тут же забыл о них.
Ловко балансируя на груде камней, фон Рихтгофен стремительно приближался к дому.
Внутри он провел не более получаса и заспешил назад. Не потому, разумеется, что, отзываясь на каждый шаг, дом угрожающе ворчал и всхлипывал, оплакивая свою долю. Опасно потрескивали половицы, а с потолков, висящих над бездной, падали куски штукатурки.
Он не боялся и, пожалуй, не слишком обращал на это внимание.