Ветер, словно сорвавшийся с цепи пёс, ошалевший от свободы и простора, мечется, носится, завывает. Ураган рвёт доживающие свой век листья. Раскачивает пятидесятилетние стволы берёз и клёнов, пытаясь их вырвать с корнями.
Разлапистая ветка то и дело стучит в окно, царапая подоконник, словно просится в комнату от непогоды. Очередной шквал загудел, зарычал. Накинулся на ветку, нещадно бросая её вверх-вниз, мотая из стороны в сторону, как подросший щенок, с азартом и остервенением терзающий домашний тапок.
Клён охает, стонет, размахивает ветвями, словно пытается улететь куда-то от мучителя-ветра. Несколько старых деревьев не выдержали натиска стихии, рухнули, сломались. Теперь они лежат, перегородив дорогу. Редкие прохожие, прикрывая лица, переступают через стволы, матеря всё и вся…
Листья испуганными стаями носятся в воздухе, по тротуарам. Замирая и снова вздрагивая от жестоких ударов осеннего урагана.
Оторвавшийся от ветки влажный лист прилип к дрожащему оконному стеклу. Вцепился всеми своими прожилками, обожжёнными октябрём краями. Замер…
Я тоже в этой Осени, как один из опавших листьев.
Куда излить свою тоску, чтобы она не сожгла изнутри, не испепелила? Может от этого всё желтеет вокруг?..
Ожоги печали мы воспринимаем как величественную красоту осени. Красоту ухода…
Так и я, однажды сорванный осенним порывом, отцеплюсь от древа Жизни и отправлюсь в прощальный полёт. Хорошо, что мы все наперечёт у Бога…
Ветер бушует. Не утихает ни на секунду. Деревья трещат поломанными сучьями. Бурелом завалил припаркованные машины, дорогу, палисадник. Будет теперь работа дворникам!..
Соседний школьный двор, почти невидимый из-за листвы летом, теперь как на ладони. Ветер скомкал, перевернул, смешал направления и стороны света. Серое, как асфальт, небо – вверху. Огненные реки листьев – внизу…
Скоро всё успокоится. Пожухнет, померкнет, потеряет смысл.
Утихнет сгоревшая в Осени боль. Покроется бинтами первого снега…
Октябрь. Москва. Университетские сады. В мокрой, тронутой первыми заморозками траве, лежат антоновские яблоки. Сочные, сладкие, вызревшие. Их холодная тугая кожура при укусе с хрустом лопается, и яблоко истекает ароматным живительным соком. Память синей птицей летит в прошлое…
Воронеж. Центр чернозёмного края. Отцовское родовое село Перлёвка, что близ Землянска, уездного старинного городка. Яблоневые сады, бушующие по весне цветом, а осенью – урожаем. Вечные подпорки под ветки, чтобы не поломались от тяжести плодов. Старое, покорёженное временем яблоневое дерево, помнящее ещё прадеда. Оно вызывало трепет и уважение своей корявостью и бесформенностью.
– У антоновки нонча яблоки… – Радостно сообщала моя бабка Степаниха, осеняя себя крестом. Первые яблоки после Спаса бабка ела только с этого дерева.
В октябре мы с отцом на выходные приезжали к ней в гости. Шли в сад, к яблоне, собирать падалицу. Крупные, жёлтые как воск, побитые чёрными оспинками плоды, прятались в мокрой от ледяной росы траве. Степаниха вытирала о подол поднятое яблоко, долго нюхала, прикрыв глаза. Крестилась. Потом шумно и радостно выдыхала. В глазах её мелькала то ли слеза, то ли осенняя изморось…
Собирали яблоки в древнее берестяное сито. Отец всегда норовил взять ведро, но бабка Степаниха решительно заменяла "жестянку" на бересту:
– Ишь чаго удумал! Антоновку – в вядро!..
Потом, для меня, городского пацана, начиналось самое интересное. Топилась русская деревенская печь. Рождалось волшебное действо, где Степаниха, такая знакомая и родная, становилась вдруг строгим, недоступным магом-чародеем. Я сидел на лавке, в углу под образами, и, затаив дыхание, следил за каждым движением бабки.
Избу заволакивал запах горящей соломы, которая запаливала хворост и распиленные на поленья сухие ветки плодовых деревьев. Доставались из-под печи странные инструменты с замысловатыми названиями: ухваты-рогачи, чапельники-сковородники, таганки. Пахло сажей, ещё чем-то знакомым и загадочным. Степаниха неторопливо ставила противень с антоновкой в печь, что-то там длинной кочергой ворошила, подправляла. Её одухотворённое лицо озарялось колышущемся румянцем огня. Она вытирала руки о подол, и крестясь, садилась рядом со мной. Я с нетерпением ждал, когда яблочный дух заполнит избу…
Шли томительные минуты. Сухо щёлкали на стене древние ходики. Из печи треском отвечали поленья спиленной старой вишни. Лёгкие наполнял дурман медового ладана печёных антоновских яблок. Из угла с образов, забранных вышитым рушником, улыбалась Богородица. Кружилась голова то ли от запаха, то ли от жара деревенской печи. Наконец отворялась чугунная заслонка и на свет Божий извлекались благоухающие, шипящие золотые комочки с запёкшейся коричневой корочкой.
– Осторожно, унучек, не обожгись! Ну, с Богом!..
Бабка Степаниха улыбалась, становилась вновь такой доступной и родной…
На сельском погосте, среди буйства бурьяна и разнотравья чернозёмной полосы, под осенними небесами, ежегодно лежат антоновские яблоки. Смотрит на них с фотографии моя бабка Степаниха. Смотрит и улыбается…
Осень – экслибрис моей души…
В Москву вернулось тепло. Туман. Светящимися одуванчиками угадываются фонари на обочинах. Фары машин рвут вертикали и горизонтали. Автомобили не едут – летят над невидимыми трассами.
Глаза блуждают в поисках красок. И не находят. Мир погрузился в однотонность, томящую плоскую невыразительность. Октябрь неожиданно стал дальтоником.
Небо ровное, одноцветное. Как загрунтованный холст. Сегодня он до того серый, что можно поцарапаться.
Что ж, попробую что-то нарисовать. Помогу Осени вернуть краски. Возьму пастельные мелки и карандаши. Твёрдые и мягкие. Сухие и масляные. Пройдусь серо-голубым по серо-белёсому получится лента клубящейся осенним туманом Москва-реки.
Чуть бледно-жёлтого с размытым аквамарином – извилистые призраки набережных Воробьёвых гор. С тихим листопадом на косогорах.
Углём по холсту – шпиль университета, исчезающий в молочном бесцветьи.
Сиренево-серыми мелками по горизонту – даль осенняя. Призрачная, изломанная. Манящая, трепетная…
Немного розового в небесах – усилия солнца, пытающегося пробить брешь в беспощадной серости. Как надежда…
Ярких красок сегодня не будет. Чтобы не испугать, не потревожить задумавшуюся, взгрустнувшую Осень…
Волнующая вибрация пастельного штриха. Подушечками пальцев по холсту – как нежными кисточками души…
Своими красками рисую мир. Такой вечный и могучий. Такой беззащитный, сиюминутный…
Век пастели недолговечен. От малейшего прикосновения краски осыпаются. Как уберечь, сохранить?..
Только – в душе. Вечное хранилище.
Хранилище Вечности…
Метеосводка не радует. Всё замерло в ожидании…
В этом сонном царстве кто-то опрокинул чашу осенней Грусти. Она разлита повсюду. Прохожие поскальзываются на ней, шлёпаются, опускают плечи, бредут дальше, подняв воротники.
Грусть повисла на деревьях. Голые ветки, едва шевелясь, переговариваются о неожиданной напасти.
Облака жмутся друг к другу. Им тоже досталось. Осенью высоко не полетаешь.
Пожухлая, ещё не убранная листва, грустно взирает на облака, словно говоря:
– Вам-то хорошо… Вы – перелётные, а мы…
Щенок с радостным лаем выскочил из подъезда. Пробежался, огляделся, потянул мокрым носом. Пару раз неуверенно тявкнул, поперхнулся и сник. Его хвост и уши загнулись вопросом. Он вздохнул, и побрёл назад – дома лучше.
Из поднебесья, медленно кружась, опускается на землю жёлтый кленовый "вертолётик". После листопада клён начал сбрасывать первые семена. Небо тоже готовит к полёту "белых мух". Пробные полёты осенне-зимней эскадрильи…
Где-то тихо звучит рояль. Мелодия нежная и грустная. Прозрачная, как моё оконное стекло.
Внизу проехала поливалка. Оставила за собой глянцевый след и скрылась. Зачем в октябре поливать остывший асфальт? Что в этом мокром зеркале можно увидеть?
Может кто-то попытался смыть осеннюю Грусть?..
