7
Якутский дикий Север полюбился ему, как ни странно. Буровые вышки, забурившиеся в недра вечной мерзлоты. Его поразили фантастические факелы, бесконечно греющие стылое небо, чтобы оно, "не дай Бог, не лопнуло, не треснуло по швам", как объяснял один электросварщик. Якутский Север много дал ему. И речь теперь уже не о деньгах. О душе. О крепости духа. Храбореев заматерел в Якутии. Здесь он впервые – в упор – глянул смерти в глаза.
– Ничего, симпатичная баба! – говорил позднее мужикам.
– Надо было под бочок подсыпаться! – Смеялись.
– К ней-то? Всегда успеется.
Хорошо жилось ему у нефтяников на буровой. Только бригадир попался нудный. С гонором. Бригадир Бадягин падкий был на подхалимов. Любил, чтобы ему "шнурки завязывали", кланялись. На этой почве Храбореев с ним поссорился однажды и послал бригадира – подальше. Бадягу этим не удивишь. В рабочей среде да на Севере матерками крепкими зачастую греются, как крепким чаем. Бадягу поразило и глубоко оскорбило другое.
Храбореев, перед тем как "посылать", рассказал всей бригаде нефтяников про дядьку своего, профессора Усольцева, который занимается загадками и тайнами Русского Севера.
На Кольском полуострове на Сейдозере есть огромная скала Куйвы. И там изображено какое-то человекоподобное гигантское существо… Мужики, представляете, какой у него инструмент? Слышь, Бадяга?
Нефтяники заржали. Бригадир стал бледнеть.
– Ты хочешь сказать, что посылаешь меня…
– Боже упаси! Бугор, ты про меня плохо думаешь. – И Храбореев продолжал: – А недавно ученые сделали открытие. На юге Австралии… Слышишь, Бадяга? Запоминай адресок. Там, пролетая над пустынным местом, летчик с высоты трех километров обнаружил фигуру гигантского существа… Рисунок, мужики, длиной в четыре километра.
– Ого! А какой же… Кха-кха… инструмент у него?
– Двести метров.
Нефтяники в красном уголке со стульев попадали (собрание было).
– Что вы ржете? – одернул Храбореев. А в глазах играли чертенята. Он посмотрел на бригадира. – Бадяга! Ну, теперь ты понял, куда нужно идти? На двести метров!
Мужики от смеха плакали. Тряслись.
Эти "двести метров" Бадягин ему не простил. Через месяц у Храбореева срезали премиальные. Антоха выпил и дал "в пятак" бригадиру, похожему на сытого борова. Драчуна уволили. Когда он уходил – бригада руку жала тайком и шептала: "Молодец. Хорошо припечатал". Храбореев без особого сожаления покидал буровую. К тому времени он уже освоился на якутском Севере. Перебрался в бригаду газовиков. Голова и руки у Антохи были на месте, работы никогда не боялся. Газовики зауважали, стали звать по имени-отчеству.
– О! Так вы – Северьяныч?! – воскликнул молодой конопатый мастер участка.
– Ты так обрадовался, будто встретил родню!
– Северьяныч, – улыбался конопатый, глядя поверх очков, – это вроде бы как… настоящий, северный человек.
– А ты сомневался?
– Нет, но когда увидишь документ, – отшучивался мастер, – доверия все-таки больше.
Храбореев поймал на слове:
– Если доверия больше, так и денег должно быть побольше.
– Так-то оно так. Можно было бы вас, Северьянович, по ставить старшим в вашей смене, но… – Конопатый сквасился и развел руками. – Вы вот, например, не партийный.
– А я вступлю! – пообещал Храбореев. – Мне что в партию вступить, что в г…
Мастер сделал вид, что не услышал богохульства.
– Да к тому же, говорят, вы неженатый.
– Брешут! Я – неоднократно холостой, – сообщил Храбореев.
Мастер снова поглядел поверх очков.
– Первый раз такого вижу…
Ему, "неоднократно холостому", несладко приходилось без жены. Всё думал, всё надеялся Марью подтянуть на Север. Она была не против, только жить, увы, негде. Насчет квартиры – глухо. Сам Северьянович кантовался в балках, вагончиках. Даже в туристических палатках – летом в тайге. Деньги он регулярно Марье высылал. Письма изредка царапал. Напоминал о Москве, о клинике, в которой надо подлечиться. Но Марье было некогда – пропадала в школе. И Храбореев стал понемногу злиться на неё: "Что тебе – школа дороже? Или здоровье? Годы уходят. Скоро вообще родить не сможет".
Душа у него остывала к Марье. Может, Север остужал любовь, а может… трудно разобраться. В общем, стал он присматриваться к незамужним девицам. А холостячки на Севере – к мужикам присматриваются. Так что там – кто кого "переприсмотрит". Игра для взрослых.
Шальные деньги позволяли нефтяникам и газовикам так "газовать" – северному небу временами жарко становилось. Храбореев и сам не заметил, когда у него изменилось отношение к деньгам. Сорил во хмелю – как бумагой.
* * *
Бабником он не был никогда, поэтому нервничал, когда знакомился. Балагурил, старался казаться бывалым, тертым. Все ему нипочем, все "до фени и до фонаря". А у самого под жидкой бороденкой (недавно обзавелся) румянец помидором созревал. Трезвому было нелегко, а то и бесполезно заводить знакомство. А когда маленько засандалит – совершенно другой коленкор.
Будучи буровиком, он как-то забурился в ресторан "Простор". Увидел чернобровую молодую буфетчицу. Приободрился.
– Куколка! Дай мне курятины. – Глазами на витрину показал.
– Какой курятины?
– Цыпленка-табака.
Буфетчица уставилась на него – как на новые ворота.
– Курево, что ли?
– Люблю догадливых! – Он откровенно рассматривал смазливую бабенку. Румяная. Сдобная. Жаром так и пышет, как деревенская печка, от которой пахнет щами и оладьями.
Северьянович был "ужаленный" стаканом чистого спирту.
Смелый.
– Как зовут?
– Евтихея.
Он цокнул языком.
– Тихая, значит? Тихее некуда?
– Не буйная.
– Это радует. Это, можно сказать, настраивает на лирический лад. Я сам – как птица-буря! А жена в избе должна быть тихая. – Он что-то вспомнил. – А ты случайно не с Биробиджана? Нет? А то ведь раньше Биробиджан назывался – станция Тихонькая.
– Может быть… Хи-хи… Не знаю.
Она ему строила глазки. А буровик строил из себя про жженного пижона. Воображаемый хвост распушил. Как глухарь на току. Забойчился.
– Тихея! Ты, как я понял, одинокая мадам?
– Вдова, – скромно улыбнулась буфетчица, сверкая передним рядом золотых зубов. – Муж погиб…
– Надеюсь, не в постели?
– На охоте.
– Это хорошо. Тьфу, что я говорю? Чего хорошего?
Тихея опять засмеялась – шире, громче и откровенней. И другие зубы у нее оказались отлиты из золота, заметил Северьянович. И сказал:
– Золотая моя! Мы же взрослые люди. Ты – холостячка. Я – неоднократно холостой! – Он пошлепал грязным сапогом по полу. Разрешите вас пригласить на вальс… Что вечером?
Какие планы, золотая? Когда и где встречаемся?
– Так прямо сразу? Быка – за рога?
– Корову, – улыбнулся он. – С вашего позволения.
И опять буфетчица засмеялась. Глуповато как-то. Неестественно. В глубине души это покоробило Северьяныча. Но он же сам виноват: шутил бы поумнее – она бы и смеялась "поумнее". Так ведь?
– Вообще-то на сегодня у меня другие планы…
– Отставить! – Он решительно взмахнул рукой и вспомнил чью-то пошлую фразу: – Я подарю тебе небо в алмазах, а на большее ты не рассчитывай!
Вечером встретились. Храбореев приволок беремя "стеклянных дров". Бутылки нес в охапке, словно поленья. "Дровами" этими он собирался спалить остатки совести. Он ведь еще ни разу не гулял на стороне. Поэтому – слегка потряхивало, когда он пялился на загорелую грудь официантки – в большой разрез кофточки, на ягодицы, туго обтянутые юбкой. Гужевались до утра. Буфетчица Тихея – тихее некуда – радушно подливала и подливала. Предлагала звонкие, красивые тосты. И Храбореев в конце концов забыл, зачем пришел. Сломался, даже не добравшись до постели. Утром встал. Осмотрелся. Обшарпанная комната в общежитии газовиков. Его, Антохи, комната. Голова – как чугунная гиря, только с глазами. Собрался похмелиться – в карманах пусто (после получки). Он позвонил в ресторан. Тихея сказала, что Антоха вчера вызвал такси и уехал к себе в общежитие. Говорила буфетчица скомкано, быстро. Некогда ей. Народ у прилавка толпится.
Стыдно и противно стало Храборееву. Припоминая подробности знакомства, он сначала покраснел, а потом белыми пятнами покрылся, как обмороженный. "Рваный" рубль занял у знакомых и пошёл, опохмелился. Кулаки отяжелели. И захотелось ему заявиться в ресторан, разгромить буфет к чертовой матери… И в то же время думалось: "Кто виноват? Сам искал приключений на задницу, вот и нашел. Успокойся. Сходи еще в милицию: так, мол, и так, баба опоила, обобрала… Муж у нее погиб! – Храбореев зло скривился. – Неизвестно еще, как погиб… Надо радоваться, что хоть живой остался! Деньги – черт с ними, заработаешь… Фраер! "Я подарю тебе небо в алмазах, а на большее ты не рассчитывай!" Подарил? Вот и сиди теперь, грызи сухарик.
Он оставил попытки познакомиться с холостячками.
Но через какое-то время ему повстречалась задушевная Люба Дорогина. Черноглазая застенчивая девушка с Валдая. Покусывая мундштук папиросы, он смотрел на жиденькие волосы девушки. Насмешливо думал: "Ах ты, милая валдайская овца. Шерсть не отличается хорошим качеством, но мясо – хорошее!"