– Бывала, – ответил Павел. – Наша общежитская.
– Это плохо, – сказала Дуся. – Тебе нужна оседлая женщина, вроде меня. В общежитии все бляди, я это без осуждения, такая у них жизнь. Или твоя не такая? – Как она учуяла, что Павлово сердце все трепыхнулось от несогласного гнева?
– Не такая, – ответил он. – Совсем.
– Ну тогда слава Богу! И прости за грубость.
– А я ее знаю? – встрял хозяин. – Она с какого этажа?
– Не знаешь, – резко ответил Павел. И засобирался уходить. Уже на пороге спросил Дусю – она вышла на крыльцо и держалась за балясину, и Павел обрадовался, что хорошо закрепил ее для необъятной женщины, скрывающей на животе "зеленые" и пистолет:
– Слушай, почему бесконечный козел? – спросил он.
– Потому что не подлежит изменениям природы и времени. Всегда был и всегда будет, идолище поганое.
Павел наметил день, вернее ночь отъезда. Днем надо было выспаться, вечером зайти к Тоне, попрощаться и узнать, как она там после болезни.
Тоня лежала на кровати, укутавшись в стеганое зеленое одеяло в цвет лицу.
– Нехорошо? – спросил Павел.
– Да нет, – ответила. – Справлюсь.
Павел рассказал о своих планах, о том, как после Москвы он поедет в Питер и откроет комнату и осядет в ней, потому что сколько ж можно по миру шататься, как шатун какой. Он не заметил, как вжималась в угол Тоня, как уменьшалась на глазах, будто дух из нее стал выходить толчками.
…Тоне и после выписки не становилось лучше, и врач спросила, нет ли у нее еще какой болезни, наследственного туберкулеза там, например, или анемии.
– Так у вас же анализы! – сказала Тоня.
И врач как-то раздраженно полезла в бумажный карманчик, где все спокойно лежало, но посмотреть руки не доходили. Все у Тони было в норме. И гемоглобин, и флюорография.
– У гинеколога была?
– Нет, – ответила Тоня. – У меня там тоже все в порядке.
– Много знаешь. – И врач отвела ее сама к гинекологу и не ушла, а села и стала ждать.
Гинеколог была старой женщиной в толстых очках, она с тяжелым вздохом стала смотреть в самую Тонину нутрь, в эти розовато-синеватые глубины, она щупала их привычно и без интереса.
– Ну и какую тайну я должна найти? – спросила она Тониного врача, стаскивая осклизлые перчатки.
– Да не нравится она мне! – в сердцах сказала врач. – Давление устаканили, кровь хорошая, все путем, а жизни в ней нет.
– Все наоборот, – засмеялась гинеколог. – Жизнь-то в ней как раз и есть. Она беременная.
Тоня как раз влезала в трусики, стояла на одной ноге, ну ее прилично качнуло, но она удержалась, потому что ужас был сильный и здоровый, он и спрямил.
– Е-мое! – закудахтала терапевт. – Значит, это не мои дела, вот тебе карточка, разбирайтесь с ней сами. Я ведь бюллетенить ее не имею права по закону. – И она просто вылетела из кабинета, а Тоня осталась, и на нее смотрели толстенные очки, переливающиеся разными цветами. А может, это в Тониных глазах рябило.
– Замужем? – спросила гинеколог.
– Не-а, – ответила Тоня, стараясь показаться беззаботно-отважной. Все девчонки из общежития на аборт ходили, как в уборную. Никто его не боялся, боялись упустить срок – до десяти недель. Одна верующая им объяснила, что именно в десять недель Бог определяет душу, какая подоспела в его хозяйстве для переселения. И тогда уже выковыриваешь живого человечка, с ощущениями и, может, даже мыслями.
– Какой срок? – спросила Тоня.
– Недель семь. Ты знаешь лучше, когда у тебя что было и была ли потом менструация. Выписывать на аборт, как я понимаю?
– Я подумаю, – ответила Тоня. Хотя что там думать? Павел исчез, как и не было. Потом вырос как из-под земли, сказал, что живет где-то в пустом дому, и снова исчез. С ним, что ли, решать этот вопрос?
Вот она и сидела сейчас под зеленым одеялом, сама вся в зелень, а он возьми и снова приди. Весь такой-эдакий. Комната у него в Питере, где стоит Медный всадник, в змею упершись, где такие-растакие белые ночи, где живет артистка любимая с самым печальным ртом на земле – Алиса Фрейндлих, и еще в этом городе мосты ночами разводят, так это, наверное, красиво, когда небо темно-синего цвета. И до такой острой боли захотелось все это увидеть, что в ней даже сила откуда-то возникла про это сказать:
– Павел! Извините, конечно, это нахальство, но мне очень хотелось всегда увидеть Ленинград, с детства. У меня есть денежки, я три года не была в отпуске, откладывала на Юг. Но на Юг мне теперь нельзя, из-за давления. Я только туда с вами и сама обратно. Мне бы только посмотреть – и все.
"Какой же я идиот, что зашел, – думал Павел. – Ну зачем она мне, эта зеленая хворь?" Сказал же он так:
– Это неразумно, Тоня, пока ты нездорова. Но я, клянусь, обустроюсь и вызову, и все тебе покажу, я Питер, как собственный карман знаю. Ей-богу!
Почему ей это не годилось? Но она знала, не то. Она не собиралась говорить про главное, что где-то угревалось и росло в ее животе его семя, у нее ведь, кроме него, никого не было. Но не годилось! Ехать им надо вместе, это как то, что знаешь до того, как узнаешь на самом деле. Ехать! Ехать!
Что-то изменилось в ее лице, оно засветилось, оно просто сияло, потому как лицо уже знало, что никуда он не денется. Он потащит за собой эту едва выздоровевшую девчонку. И те триста долларов, которые свалились ему из панталонного кармана, это как бы перст судьбы, знак свыше, или как это еще называется.
В эту же ночь они втиснулись в забитый плацкартный вагон, на одно нижнее боковое место, и Тоня спала, сидя у него на коленях, а ему все время наступали на ноги ходящие туда-сюда люди.
Потом был тот день, когда они положили на дорогу букет цветов и видели пожилую пару с ребеночком на руках, и Павла пронзила зависть к отцовству, которое он потерял, и эта женщина, казалось, что он где-то ее видел, но он не видел. Не мог. У него не было знакомых пожилых дам в Москве. Тоня же, увидев маленького, вдруг занервничала о сроках, точно ли она не ошиблась, ей для Ленинграда остается день, не больше, если выехать сегодня, чтоб потом успеть вернуться и убрать из себя то, что еще только кровь и слизь, но еще не человек. И пока они ждали на широком шоссе зеленого цвета, она скорее для себя, чем для Павла, проговорилась, стояла и бормотала, а он так вцепился в нее, что ей хотелось кричать дурным криком, но она стерпела.
В этот же вечер они выехали в Питер. Но еще до поезда Павел вызнал у нее все. Она все боялась, что он скажет ей хамство. И дождалась. "У тебя, кроме меня, кто-нибудь был?" Она сразу сказала: "Был ты". До этого все называла его на вы, а тут тихо, почти шепотом выдохнула "ты". У нее-то этот выдох случился сам собой, и Павел это учувствовал. Поэтому никаких мужских подробностей не смел бы потребовать, не смел – и все.
В квартиру они вошли спокойно, видимо, никого из соседей не было, дверь в комнату была закрыта, как он ее закрывал, и они вошли в тот дух и запах, что жил в его ноздрях. И у Тони хватило каких-то знаний не сказать: ах, сколько здесь пыли! Она сразу пошла к окну и уперлась глазом в серый торец дома, по которому шла хлипкая лесенка вверх на крышу. Нет, это не было той красотой, которая еще из школы существовала в словах "Невы державное теченье, береговой ее гранит". Ни Невы, ни гранита. Серый цементный цвет и черная лазейка. Павел подошел и встал сзади. "Странно, – сказал он, – эту я не помню. В детстве мне снилась подобная, не эта, как я карабкаюсь по лестнице, и где-то на середине проваливается целый проем. И я вишу в пустоте". Он не сказал, что после этих снов просыпался с мокрыми трусами и слышал, как тихо беспокоилась мама, говоря отцу: "Понимаешь, он ведь большой. Может, надо к врачу?" Но ничего не случалось до очередного сна.
Он старался не смотреть в окно даже сейчас, он боялся этого детского сна, где он висит над пропастью, и нет у него никаких сил перекинуть ногу на перекладину. И еще во сне тишина. Не хлопают окна, не кричат люди из домов с улицы – один на этой стене, и у него нет выхода. Павел стоит за Тоней и смотрит на ужас своего детства. Интересно, в каком месте она обломилась, эта чертова лестница? Он не знает, а детский ужас охватывал его именно с того места, которое совершало грех, стыли бедра и мертвели ноги.
– Надо бы сходить поесть, – сказал он.
– О да! – ответила Тоня. – У меня в животе уже тянет.
– Тебе надо хорошо питаться, – сказал он.
Она посмотрела на него чуть сбоку. Зачем, мол, говоришь такое? Это ведь мои проблемы, мне надо возвращаться быстро-быстро. Она помнила – да и как она могла бы их забыть? – там, на дороге, сказанные сквозь сцепленный рот слова, которые он мог перекусить легким смыканием губ, но не перекусил, но ведь и не повторил больше, ни когда она спала у него на коленях, ни когда он горячо дышал ей в затылок, а она смотрела на хлипкую лесенку, как бы специально придуманную для легкой смерти. Нет, он не разразился разговором. Спросил только, был ли у нее кто еще. Тоня внутренне засмеялась доверчивости мужчин – она, конечно, сказала правду, ну а солги? Но после этого ни словечка. Зовет поесть.